— Да, но, — мастер с трудом перевел дух, — еще вопрос, чего стоят такие свидетельства.
— Я в них не сомневаюсь. Вы можете предъявить нечто более убедительное?
— А если какая-то антисемитская группа совершила убийство, чтобы бросить подозрение на евреев?
Грубешов стукнул по столу кулаком.
— Гнусные еврейские штучки! Это только еврей может додуматься — свалить собственное преступление на своих обвинителей. Вы, кажется, даже не знаете, что сами допустили — да что! — признали свою вину. — Он весь покрылся потом и сипло, со свистом дышал.
— Вину? — Якова охватил ужас. — Какую вину? Никакой я вины не допускал и не признавал.
— Вольно вам так думать, но у нас имеется отчет о неоднократных признаниях, сделанных вами во сне. Стражник Кожин заносил их в тетрадь, и старший надзиратель тоже слышал, стоя ночью под дверью. Из этих свидетельств с очевидностью проистекает, что совесть ваша обременена тяжелой заботой, что так легко понять. Крики, вздохи, вопли, даже слезы раскаяния. Очевидно, вы испытываете угрызения и жалеете о содеянном, потому я и беседую с вами так терпеливо.
Снова взгляд Якова скользнул к бумагам на столе.
— Можно мне глянуть на обвинение, ваше благородие?
— Мой вам совет, — сказал Грубешов, утирая шею платком, — подписать признание, где оговаривается, что вы совершили убийство против своей воли, под влиянием ваших еврейских фанатиков. Если вы это сделаете, как, впрочем, я уже вас уведомил во время последней нашей беседы, тотчас же и будет кое-что предпринято для вашей пользы.
— Мне не в чем признаваться. В чем я могу вам признаться? О своих несчастьях — вот о чем я вам могу рассказать. Я не могу признаться в убийстве Жени Голова.
— Слушайте, Бок, я с вами разговариваю ввиду ваших же интересов. Иначе положение ваше безнадежно. Признание повлекло бы не только вышеозначенный мною эффект. Ибо и ваших собратьев евреев оно бы спасло от расправы. Знаете ли вы, что во время вашего ареста Киев был на грани большого погрома? Лишь непредвиденный приезд государя для освящения нового памятника одному из его предков предотвратил такой ход событий. Во второй раз такого не случится, могу вас уверить. Подумайте, вы можете упустить серьезные выгоды. Я хочу устроить так, чтобы вы были отправлены в Подоловолошинск, что на австро-венгерской границе. Вы получите русский паспорт и средства на переезд в какую-нибудь страну за пределами Европы. Это Палестина, Америка, даже Австралия, если вам будет угодно туда отправиться. Советую вам более тщательно обдумать эти возможности. В противном же случае до конца жизни вы просидите в тюрьме, и в условиях куда менее благоприятных, чем те, какие сейчас вам предоставлены.
— Вы меня извините, но как тогда вы объясните царю, что отпустили человека, который сам признался в убийстве христианского мальчика?
— А уж это не ваша забота, — отрезал Грубешов.
Мастер ему не верил. Признание, он знал, обречет его навеки. Да он уже обречен.
— Смотритель сказал, вы мне дадите обвинение.
Грубешов брезгливо пробежал глазами верхний листок в пачке, сунул обратно.
— Под обвинением должна стоять подпись следователя. Он же отлучился по служебной надобности и еще не вернулся. А тем временем я желал бы знать, каков будет ваш ответ на мое более чем разумное предложение.
— Я много в чем могу признаться, но только не в этом преступлении.
— Ах, глупый еврей.
Яков с готовностью согласился.
— Если вы питаете надежды на сочувствие и, быть может, содействие следователя Бибикова, лучше их оставьте. На его месте теперь другой человек.
Мастер изо всех сил сжал зубы, чтобы снова не затрястись.
— А где господин Бибиков?
Грубешов заговорил раздраженно:
— Он был арестован за растрату казенных денег. В ожидании суда, не вынеся позора, он покончил с собой.
Мастер закрыл глаза. Открыв их, он спросил:
— Так может быть, мне разрешат поговорить с его помощником, господином Иваном Семеновичем?
— Ивана Семеновича Кузьминского, — был ледяной ответ, — арестовали на годовой ярмарке в прошлом сентябре. Он не снял шапку, когда оркестр заиграл «Боже, Царя храни». Если мне не изменяет память, он на год заточен в Петропавловскую крепость.