— Вы не поверите, Бок, но произошла служебная ошибка. Мне следовало ознакомиться с заключением прежде, чем показать его вам.
Они боятся суда, думал мастер горько, когда смотритель ушел. Может быть, люди уже интересуются, когда же суд. А им это действует на нервы. Жить буду, дождусь: рано или поздно им прикажут меня судить. Пусть не Николай Второй, ну так Николай Третий.
4С него сняли цепи, позволили вволю лежать на дощатой постели без всяких колодок или ходить по камере, и он ничего не понимал и сначала мучился от возбуждения. Яков хромал по камере, но больше он лежал, глубоко дыша, на постели. «То ли новый обвинительный акт будет, то ли скоро суд?» — он спрашивал у Бережинского, но стражник не мог ответить. Как-то утром мастера слегка подстригли, расчесали ему бороду. Цирюльник, украдкой косясь на пожелтелую фотографию в кармане халата, выкладывал локоны у него над ушами. Потом его переодели во все стираное, дали вымыть с мылом лицо и руки и повели в канцелярию смотрителя.
Бережинский вытолкал его в коридор и велел поторапливаться, но заключенный ковылял кое-как и то и дело останавливался, чтобы перевести дух. Стражник толкал мастера прикладом в спину, тот делал рывок, потом снова еле ковылял. И думал уже о том, как бы добраться обратно до камеры.
— Здесь ваша жена, — сказал смотритель Грижитской. — Вы можете с ней увидеться в помещении для свиданий. Будет присутствовать часовой, так что не надейтесь ни на какие поблажки.
Он был поражен, не верил, нет, это неправда, они нарочно его обманывают, хотят усугубить его пытку. Но он посмотрел на смотрителя, на стражника, и он поверил, и задохнулся, будто огонь обжег ему легкие.
Когда наконец овладел дыханием, он испугался.
— Моя жена? Рейзл Бок?
— Правильно.
— Вам дозволяется несколько минут с ней говорить в посетительской, будьте, однако, осмотрительны.
— Не сейчас, пожалуйста, — скучно сказал Яков, — в другой раз как-нибудь.
— Ну, хватит, — сказал смотритель.
И Бережинский повел мастера, растерянного, потрясенного, теряющегося в сумасшедших мыслях, по узким петлистым коридорам к выгородке для заключенных в посетительской. В дверях Яков собрал все свои силы, вошел, и его заперли. Это подвох, он думал, это не она, шпионка какая-нибудь. Надо быть начеку.
Она сидела на скамье, густой железной проволокой отделенная от него. В дальнем конце пустого голого помещения, позади нее, прислонив ружье к стене, стоял часовой и лениво скручивал цыгарку.
Яков неловко сидел напротив нее, у него свело горло, вспотели ладони. Он испугался, что сойдет с ума прямо у нее на глазах — воля изменит ему, едва они заговорят, и что тогда делать?
— Ну, приступайте, — по-русски сказал часовой.
Посетительская освещена была скудно, но все же светлей, чем камера, и свет с отвычки сначала резал ему глаза. Женщина сидела не шевелясь, в потрепанном пальто, закутанная в шерстяной платок, уронив на колени стиснутые руки. Она смотрела на него молча, испуганными глазами. Он ожидал увидеть старую каргу, но, как ни была она измучена, натянута от смущения — и вдобавок без парика, который и всегда не любила, — в остальном была все такая же, удивительно, до чего молодая, хоть он-то знал, что ей уже тридцать, совсем недурная женщина. За мой счет, подумал он с горечью.
— Яков?
— Рейзл?
— Да.
Она размотала платок — ее собственные темные волосы коротко стрижены, влажные на лбу, — и он смотрел на ее лицо, на длинную открытую шею и печальные оба глаза, и она на него смотрела с испугом, участливо. Он дважды пытался заговорить — и не мог. Лицо у него болело, и дрожал рот.
— Я знаю, Яков, — сказала Рейзл. — Что могу я еще сказать? Я знаю.
Глаза ему застлало волнение.
Б-г ты мой, я что-нибудь забыл? Я ничего не забыл. Он испытал всю глубину стыда и потери, и это было непереносимо — что прошлое еще живо в нем после такого долгого, такого страшного заключения. Раны — те, что глубже, — не заживут никогда.
— Яков, это правда ты?
Он проглотил закипавшие слезы и повернул к ней здоровое ухо.
— Я. Кто же еще?
— Ты такой странный — эти пейсы, длинная борода.
— Это их улики против меня.
— И ты такой тощий, прямо высох весь.
— Я тощий, — сказал он, — я высох. Так чего тебе от меня надо?
— Мне запретили задавать тебе вопросы про твои условия в тюрьме, — сказала Рейзл на идише, — и я им обещала, но кому надо спрашивать? У меня есть глаза, я вижу. Ой, Яков, и что они с тобой сделали? Что ты сам с собой сделал? И как мог случиться такой кошмар?