— У нас мало боеприпасов, — говорит ему командир.
— Для меня мало, а для других хватает?
— Для всех мало.
— Только для меня у вас совсем ничего нет. Все у меня отобрали. Черт знает, зачем тогда вообще меня здесь терпите.
Однажды, когда цыган-надпоручик опять немного опамятовался, он попросил вынести его из землянки. Дескать, на свежий воздух. Двое взяли носилки — цыган лежал на носилках и его часто приходилось вот так выносить, — вынесли наружу и с минуту переговаривались с ним, правда, минута эта несколько затянулась, ибо надпоручик после долгого перерыва опять был в добром настроении. Ребята просто диву давались.
Имро в это время стоял на часах; когда вскоре после смены он возвращался в землянку, надпоручик окликнул его: — Постой, Гульдан, с тобой малость поговорить охота.
Имро обрадовался. Он тоже заметил, что цыгану лучше обычного, поэтому остановился и улыбнулся. Цыган-надпоручик сказал тем двоим, что его вынесли: — Оставьте нас на минуту. Хочу с Гульданом потолковать.
Ребята ушли. Имро остался. — Гульдан, знаешь, откуда мы знакомы с тобой? — начал надпоручик. — Поначалу-то я взять в толк не мог, а потом догадался… И мне все время казалось, что я с тобой уже имел дело и что было оно не из приятных. Поэтому меня и тянуло все время тебя вышучивать. Но не из-за какой особой зловредности. Я только так, маленько над тобой потешался. Ведь и меня мучило, что я тебя никак не припомню. Но я еще и потому серчал на тебя, что ты уже с первой минуты знал, что я цыган. Ведь знал, правда?
— Думал так. Ну а что в этом особенного?
— Да вроде ничего. А может, тебе только так кажется. Кажется, верно, потому, что ты не цыган.
— Но ведь про тебя все это знают.
— И то сказать. Сначала я таился, а потом уж стыдно было в правде признаться. Понимаешь, потом уж неловко было, что я обманывал. Поначалу я чувствовал себя каким-то другим, вроде бы хуже, чем остальные, я как бы сам за себя и за других цыган стыдился, а потом уж так и пошло, неохота было признаться даже в том, что я музыкант, хотя музыкант я хороший, ведь подчас оно так и рвется наружу. Но думал я: признаюсь, что музыкант, потом уж ни от чего не смогу отвертеться, все поймут, что я цыган и что я обманывал.
— Брось ты это, — убеждал его Имро. — Ты не обманывал, за цыган ты совсем не стыдился, наоборот! Ты всегда о них хорошо говорил. Бывало, ты и сам признавался, что ты цыган и музыкант.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Тут все так считают, и тебя всегда любили больше, чем кого другого.
— А знаешь что, Гульдан? — улыбнулся надпоручик. — Я иной раз тоже так думал. Только в тебе я малость сомневался. Иной раз сдавалось, что ты хочешь обо мне что-то выведать, то, что, может, никому и не интересно, но ты как бы силком хочешь это выпятить, извлечь на свет божий, будто непременно тебе охота передо всеми громко крикнуть: цыган он, цыган, цыган!
— А разве ты не цыган?
— Но я и хороший музыкант, да к тому же еще кое в чем смыслю. Недавно, когда я проснулся, до меня дошло, откуда, должно быть, я тебя знаю. Вдруг точно пелена с глаз спала. Вспомнил я не тебя, а отца твоего. Уж позабыл, встречались мы с ним раз или два раза. Но однажды я с ним точно встречался. И знаешь где? В Плавече. Я там на свадьбе играл. Вернее, сразу на двух. Там мы и встретились. Разве я не на твоей свадьбе играл?
— Нет, не совсем так! — Имро, сразу повеселев, покачал головой. — Но похоже, оно так и было! Похоже, что так, только женился не я, а мои старшие братья. Оба разом женились. Ну теперь до меня дошло!
— Добро, Гульдан, добро! Только чего так орешь? Никому об этом ни слова. Погоди, я еще не кончил. Знаешь, как я обо всем этом вспомнил? Тогда я хлебнул лишнего, и вышел у меня разговор с твоим отцом. Крутился он все время возле меня, и мы балагурили с ним о том о сем и о политике тоже. Кой в чем мы сходились, а кое в чем нет, но мне сдавалось, что отец твой в некоторых вещах жуть какой твердолобый, а еще и горячий, хотя это, может, скорей цыганское свойство, вот я ему и не уступал. Этот тогдашний разговор тянулся бы целую вечность, да только у меня там был контрабас и мне надо было играть. Временами я на твоего отца склабился, а из-за того, что он меня все снова и снова подкалывал, контрабас тоже стал на него скалиться. Он за милую душу тогда и контрабас бы расколошматил, но, поскольку хотел меня во что бы то ни стало оскорбить, сунул мне в карман пятикронку.
— Правда? Должно быть, больше у него не было. Не думаю, чтобы мой отец хотел тебя оскорбить.
— Похоже, что хотел. И ему удалось. Привык я, что люди мне под смычок, в контрабас или в карман деньги суют. Давали помногу, иной раз и впрямь давали помногу, но я умел играть и задаром, хотя знал, когда, кому и где. И люди мне, ей-богу, ни разу не переплатили. А твой татко дал мне всего пять крон. А он не дурак, знал небось, что этого хватит. Чтоб оскорбить, этого и впрямь хватит. Поначалу он оскорбил десятикронкою, но я хотел отгородиться от этого, бросил ее на цимбал, только тут твой татко вынул еще пять крон, и не потому, что хотел мне добавить, просто хотел найти шпильку поострее — вот откуда эти самые пять крон. Он знал, что я подтер задницу его сотней еще раньше, чем он дал мне ее. Поэтому он мне ее и не дал, знал, что этот номер у него не пройдет. Может, это его и злило. Оттого и эта шпилька! И он кольнул! Так кольнул, что я лишь поклонился: «Благодарствуем, мастер!» И чувствовал себя до того приниженным, что эту пятикронную не мог уже ни воротить, ни отшвырнуть, ни даже поделиться ею. Я просто оставил ее себе. Долго я о ней думал. Наверняка и он о ней вспоминал. Знал небось, что делал. Ей-богу, твой татко наверняка это знал. Интересно, что он теперь думает. С той норы много воды утекло. Я свои взгляды тоже малость подправил, вот и хотел бы его теперь повидать. Наверняка и он круто переломился, если враз на месте его не подкосило и удар не хватил. Скажи ему, что я на него зла не держу. Скажи ему, что я на него зла не держу, но про ту пятикронную, про ту его шпильку, не забыл. Напомни ему о ней. По-хорошему. Хочу по-хорошему ее воротить. Пускай она у сына будет, ты-то наверняка ему примерный сын. А теперь застрели меня! — приказал он и строго посмотрел на Имро.
— Ты что, рехнулся?
— Не рехнулся! Застрели меня, у меня опять жар. Я уж чувствую. Ежели ты мне пули пожалеешь, кто надо мной тогда смилуется?
— Чего плетешь? Ты чего, брат, мелешь?! Если скажу командиру, что ты мне говорил, его от злости кондрашка хватит.
— Да и тебя хватит. Думаешь, тебя не хватит? — Цыган все более раздражался. — Я к тебе как к товарищу. Еще и про отца рассказал. Еще и про шпильку эту. Если ты мне не поможешь, кто мне тогда поможет? И сказал еще, что на отца не сержусь. Ведь сказал?