Силы мастера тают… Но он не бросает работы. Он пишет пластично и дерзко. Его кисть, несмотря на немощь руки, наносит уверенные, сильные удары. Не все принимают «последнюю манеру» Левитана, но мастер ищет правду и находит ее в творениях широких и поэтичных.
Однажды на выставку передвижников прибыл Николай И.
Поглядев на пейзажи Левитана, он заметил, что «художник, очевидно, стал выставлять незаконченные работы».
Присутствовавший при этом автор проговорил:
«Ваше величество, я считаю эти картины вполне законченными».
Это был скандал.
Как смел художник дерзить самому императору!
Живописец пишет Марии Павловне Чеховой:
«Мало работаю — невероятно скоро устаю. Да, я израсходовался вконец, и нечем жить дальше. Должно быть, допел свою песню.
И все-таки Левитан не мог уйти из жизни, не повидав любимого друга.
Он посылает в Ялту Чехову телеграмму-шутку:
Летний вечер.
«Сегодня жди знаменитого академика»…
Встреча двух больших друзей.
Оба скрывают свою смертельную болезнь.
Лишь легкое покашливание Антона Павловича напоминает о хвори. Они гуляют по набережной у моря.
Их узнают.
Приветствуют.
Художник подарил Чехову на память пейзаж. Картина понравилась Антону Павловичу.
Он написал О. Л. Книппер:
«У нас Левитан. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна…»
… Весною, в марте 1900 года, мастерскую Левитана посетил Нестеров. Завязалась долгая, сокровенная беседа.
С глазу на глаз, о самом святом и главном.
Как отразить красу Родины, всю глубину духовности ее природы.
Быстро летело время.
В окно заглянули звезды.
Левитан решил проводить товарища…
Они шли рядом, рука об руку, по московским бульварам. Пахло талым снегом, весной…
Они мечтали о новых выставках, картинах, вспоминали студенческие годы, юность.
— Как странно, — сказал Левитан Нестерову, — вот, кажется, только вчера мы говорили с Костей Коровиным, а прошло почти четверть века, и он журил меня, что я пессимист и плакса. Теперь я пишу мажорные пейзажи, хоть и собираюсь умирать. А Костя с каждым годом все грустнеет. Да, жизнь пройдена, но вот мы так и не знаем тайну смерти.
Исаак Ильич говорил горячо.
— Мы идем по ночной Москве — тишина, загадочность, бульвары, шелестят деревья. О чем — тайна! О чем говорят эти глаза — окна домов, розовые, желтые, голубые, — лишь химера, обман… За всем этим лишь одна смерть. Земля, могила.
Где-то звенела конка, чьи-то каблучки стучали по тротуару.
Левитан остановился. Он тяжело дышал.
Лицо его в свете фонарей было восково-бледно.
Озеро.
— Я еще мальчишкой чуял, что жизнь и смерть — это вроде карусели, только лошадки разные. Я, например, сейчас пишу картины, и, может быть, меня запомнят, а какой-нибудь торгаш сгинет, и вскоре его забудут. Люди всегда остаются людьми, и их мать — природа. Поэтому человек тоскует, когда один остается с пейзажем. Начинают звучать тайные струны его души.
Ветер раскачивал ветви деревьев, и длинные тени бродили по бульвару. Нестеров вдруг заметил слезы на глазах друга.
— Никогда не забуду Плеса, — сказал Левитан, — там понял свое призвание и оттуда вот этот талисман.
Художник откинул полу пальто и достал из сюртука платок. Развернул его. В свете фонаря на белом платке виднелась маленькая монетка.
— Это копейка, — проговорил Левитан. — Я сидел у церквушки в Плесе и писал. Подошла бабушка в черном, повязанная платком. Лицо все в паутине морщин. Темное, как лик иконный. А глаза светлые… Улыбнулась мне и положила монетку на крышку этюдника. Видно, приняла меня за убогого.
Нестеров боялся проронить слово. Все было так обыденно и так волшебно.
— Вы знаете, я скучал, за границей скучал тягостно, ведь я люблю Россию… Михаил, — сказал внезапно Левитан, — как ни грустно, но я скоро умру.
Нестеров взглянул на ввалившиеся щеки, потухшие глаза. Ни щегольская одежда, ни палка с золотым набалдашником не скрывали страшную правду.
Левитан угасал… На тонкой, перевязанной пестрым шелковым платком-шарфом шее ходил острый кадык.
На прощание они крепко обнялись и расцеловались. Знал ли Михаил Васильевич, что это будет их последняя встреча…
Худая рука Левитана, обтянутая белоснежной манжетой со сверкающей запонкой, показала на черное ночное небо:
— Знаешь, там нет конца, мы ведь ничего не знаем… Природа всемогуща.
Трепетный мартовский ветер пел в ветвях деревьев унылую, протяжную песню. Левитан шел домой. На сердце было тяжело.
Но надо писать, писать, пока есть хоть кроха сил. И мастер отдает все любимому делу.
На мольберте стоит огромный холст — «Озеро», в котором как бы подведен итог жизненного пути художника.
Иногда он называл это полотно «Русь».
Лето 1900 года было поздним.
Цвела сирень.
Душный, тяжелый запах масляных красок, лаков и растворителей затопил мастерскую Левитана. Было жарко.
Тяжко дышалось. В открытые окна студии врывались звуки города, аромат цветущей сирени.
Живописец смотрел на цветы. Он сказал:
— Я много выстрадал, многое постиг и многому научился во время моей болезни.
В конце июля художника не стало. Сердце остановилось. Серов примчался на похороны из-за границы. Потрясенный и убитый горем, Нестеров выстоял траурный пост у полотен Левитана на Международной выставке в Париже…
Пейзажи Исаака Ильича Левитана — знаки наших шагов по земле, нашей жизни. Они вошли в быт как некая реальность, столь же ощутимая, как юная роща, река или дорога. Мастер волшебно приблизил нас к родной стране, к ее красе. Научил ценить и хранить мгновения прекрасного, которые навсегда покоряют душу.
«Русь». Загадочно и величественно бездонное небо с неспешно плывущими по своду облаками — тяжелыми и легкими, массивными и прозрачными. И это неторопливое колдовское движение отражается в огромном озере.
Мир дивной сказки, поющей всеми цветами палитры, радостный и добрый, создал мастер на пороге небытия.
Он верил в прелесть купели, где его приютили, выпестовали, сто раз спасали и помогали.
Тяжелая, но сладостная жизнь позади, а чувство отрешенного счастья художника, пропевшего свою песню, сумевшего поговорить с пейзажем наедине, осталось с ним и отдано людям.
Они могут не знать мучительных, горьких страниц его судьбы.
Пусть их уделом будет радость бытия!
Магия полотен Левитана в том, что они просты и мы легко узнаем места, в которых будто были, закаты и восходы, которыми любовались, весны с пронзительной свежестью и чистотой, осени — багряно-золотистые и звонко-синие.
Все, все людям.
И мы, глядя на его творения, зная о нелегкой стезе живописца, благодарны ему за открытое нам прекрасное.
АНДРЕЙ РЯБУШКИН
Зимою 1899 года петербургский бомонд заполнил залы, где разместилась выставка «Мира искусства».
Блистательный вернисаж украшал цветник дам в изысканных туалетах и сонм важных сановников, увешанных самыми высокими регалиями.
Сверкание шитых золотом мундиров, аксельбантов, лоск великолепных фраков, блеск невыносимо белоснежных воротников — все, все слепило глаза.
Сам августейший президент Академии художеств пожаловал на открытие экспозиции…
«Ах, Серж Дягилев! — лепетали поклонники и поклонницы. — Он буквально всполошил всю Европу».
Им дружно вторили бородатые и безусые, молодые и маститые литераторы и музыканты, известные меценаты и солидные коммерсанты. Эти слова бойко подхватывали суетливые завсегдатаи всех вернисажей.
С ними не спорили загадочно улыбающиеся метры столичного «олимпа».