Я посмотрел, как её лицо освещается огнём. Оно было спокойным, но в глазах я заметил усталость. Тогда я этого не понимал, но теперь её слова звучат, как молитва, обращённая к самому миру, в котором мы жили.
"Я сберегу твой слабый шаг…"
Эта строчка застряла у меня в голове. Она звучала во сне, когда вокруг всё рушилось. Это обещание, которое мать дала мне, но которое так и не смогла удержать.
Утренние Тени
Слова песни ещё звучали в голове, тихо, как эхо. Я шёл вперёд, но не чувствовал земли под ногами. Воспоминания цеплялись за меня, как колючки, заставляя замедлять шаг, чтобы не вырваться из этого странного, тёплого сна.
Но утро уже было здесь. Холодный свет рассвета разливался по двору, подчеркивая угловатые линии усадьбы. Воздух был свежим, но он никак не освежал сознание.
Гвардейцы стояли у западных ворот. Трое, как обычно. Их силуэты были чёткими, неподвижными, словно статуи. Один из них лениво потянулся, затем поправил ремень с мечом, другой провёл рукой по шее, глядя куда-то в сторону. Дым от трубки третьего тонкой струйкой вился вверх, исчезая в утреннем свете.
Они почти не двигались, но их присутствие было ощутимым, как каменные глыбы, через которые я пробирался.
Я ускорил шаг, крепче прижав к груди свёрток с тканью. Звук моих шагов глухо раздавался в пустоте двора. Я чувствовал, как их взгляды скользят по мне, оценивающие, равнодушные.
Двор был всё тем же. Обычным. Только теперь он казался мне чужим, как будто не принадлежал этому месту. Но мастерская была впереди, и это было всё, что имело значение.
Тени воспоминаний вновь начали наступать.
Старый Нож
Мне было девять, и я часто следовал за отцом, пытаясь во всём быть похожим на него. Он был для меня не просто отцом — он был героем, человеком, который мог починить всё что угодно, будь то сломанная телега, прохудившаяся крыша или даже разбитое сердце. Его руки, грубые и покрытые мозолями, казались мне волшебными, способными превратить старое в новое, а сломанное — в целое.
Однажды, вернувшись с охоты, он принёс домой старый охотничий нож с потрескавшейся рукоятью. Лезвие было тусклым, а деревянная рукоять покрыта глубокими трещинами, словно морщинами на лице старого человека.
— Этому ножу уже лет двадцать, — сказал он, разглядывая его под светом лампы. В его голосе звучала не просто усталость, но и что-то вроде гордости. — Он был моим первым. И он ещё послужит, если приложить немного труда.
Он сел за стол, разложив перед собой инструменты: небольшое точило, полоску кожи, кусок дерева. Я помню, как он работал с ними, будто они были частью его самого. Его движения были медленными, сосредоточенными, как будто он выполнял ритуал, в котором не было места спешке.
— Почему ты просто не возьмёшь новый? — спросил я, наблюдая за ним.
Он остановился на мгновение и посмотрел на меня так, как умел только он — спокойно, но с лёгким укором. Его глаза всегда казались внимательными, даже если он ничего не говорил.
— Новый всегда проще, — ответил он, продолжая точить лезвие, — но в этом нет души. Нож, который ты сам починил, становится частью тебя.
Я молча смотрел, как он шлифует металл. Лезвие блестело в свете лампы, а его пальцы уверенно обрабатывали трещины на рукояти, пока они не исчезали. Руки отца, грубые, покрытые мозолями, двигались так, будто каждая мелочь имела значение.
— Видишь эти трещины? — продолжил он, показывая на деревянную рукоять. — Это не просто износ. Это следы времени, ошибок, побед. Каждый раз, когда ты что-то чинишь, ты вкладываешь туда часть своей души.
— А если не получится? — вырвалось у меня.
Отец улыбнулся краем губ, не отрываясь от работы.
— Тогда делаешь снова, пока не получится.
Его голос звучал просто, но в нём была уверенность, которая осталась со мной на всю жизнь.
Когда он закончил, нож выглядел почти новым. Но он всё ещё был старым, полным истории, которую мог понять только отец. Он протянул мне нож, и я взял его с осторожностью, будто это был не инструмент, а нечто большее.
— Запомни, сын, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — мастерство — это не в том, чтобы сделать что-то быстро. Это в том, чтобы сделать так, как нужно.