— Кто это? Откуда он?
Но никто не подошёл. Они отворачивались, словно боялись, что я принесу с собой беду.
Несколько дней я жил на задворках деревни, спал под деревьями и собирал объедки. Я видел, как дети играют, бегают по лужам, а я стоял за забором, боясь, что меня прогонят, если подойду ближе. Их смех был таким далёким, таким чужим, что я чувствовал, как что-то внутри меня сжимается, как будто я уже никогда не смогу быть частью этого мира.
Однажды утром, сидя у заброшенного сарая, я услышал резкий голос:
— Эй, мальчик!
Я поднял голову. На крыльце одного из домов стояла женщина. Она была невысокой, сутулой, но её взгляд был острым, как игла.
— Ты же хочешь есть, да?
Я не ответил, но мой пустой желудок, вероятно, выдал меня. Она фыркнула, поманив меня рукой:
— Ну, иди сюда.
Дом, в который я вошёл, был небольшим, но ухоженным. Полы скрипели под ногами, а в воздухе витал запах пыли, старых тканей и чего-то сладкого, что кипело на плите.
— Если хочешь еды, придётся работать, — сказала она, бросая передо мной груду старой одежды. — Здесь никто ничего не получает просто так. Меня зовут Эра, но для тебя я мастер. Запомнил?
Я кивнул, чувствуя, как страх и надежда смешиваются в моей груди.
Эра была суровой женщиной с руками, покрытыми мелкими шрамами и мозолями. Её движения были быстрыми, точными, как у человека, который знает своё дело.
— Садись, — приказала она, указывая на табурет. — Посмотрим, что ты умеешь.
Она дала мне иглу и нитку, показала, как зашить дыру на старой рубашке. Моё первое шитьё было неловким. Игла колола пальцы, швы выходили кривыми, а Эра качала головой, поджимая губы.
— Это что, работа? — спрашивала она, стуча пальцем по столу. — Ты так и голодать будешь.
Но она не гнала меня.
Каждый день я сидел на полу её мастерской, подбирая нитки, учился зашивать старые вещи. Она давала мне суп, жидкий, почти прозрачный, но я ел его, чувствуя, что это лучше, чем ничего. Эра не была доброй. Она требовала много, её голос всегда звучал резко, а замечания жгли, как порезы.
— Быстрее, мальчик! — кричала она. — Если хочешь оставаться здесь, работай лучше!
Но её мастерская стала моим убежищем. Когда я держал иглу, время текло иначе. Каждый стежок наполнял меня странным чувством покоя. Я знал, что мои швы были далеки от идеала, но с каждым днём они становились ровнее.
Эра редко хвалила меня. Лишь однажды, когда я починил сложный разрыв на её плаще, она остановилась и сказала:
— Ну, может, из тебя и выйдет толк.
Это было больше, чем похвала. Это было признание, что я не бесполезен.
Мастер и Ученик
Эра не была нежной, но в её манере преподавания была какая-то суровая справедливость. Её дом стал моим прибежищем, но это убежище имело свои условия, жёсткие и неумолимые, как сама она.
Она вставала рано, задолго до рассвета. Её шаги по скрипучему полу звучали, как утренний набат, и, пока я ещё ворочался на своём месте в углу мастерской, она уже разжигала очаг. Пламя, вспыхивая, отбрасывало тени на стены, и я видел, как её силуэт движется по комнате, словно призрак, не знающий покоя.
— Поднимайся, ленивец, — её голос, громкий и уверенный, вырывал меня из сна, как будто она знала, что я не имею права на отдых.
Моё "спальное место" представляло собой старый, вытертый до дыр плед, который я стелил прямо на пол. В углу стоял ящик, где хранились мои скромные пожитки: пара обносков, деревянная ложка и оберег матери. Этот оберег, маленький и потёртый, был единственным, что связывало меня с прошлым. Иногда я брал его в руки, чувствуя, как что-то сжимается в груди, но быстро прятал обратно. В мастерской Эры не было места для сантиментов.
Работа начиналась сразу. Она вываливала передо мной груды одежды — рваные рубашки, порванные брюки, старые плащи.
— Сначала учись штопать, — говорила она. — Ничего сложного, просто дырки латай. Если сможешь — будет хлеб.
Её слова звучали как приговор, но я знал, что это лучше, чем жить на улице.
Иногда я чувствовал себя машиной, которую включают на рассвете и выключают к ночи. Мои пальцы болели от иглы, глаза слипались от усталости, но я продолжал работать. Каждый стежок был шагом к выживанию.
Эра не терпела ошибок. Она подносила мои работы к свету, придирчиво осматривая каждый стежок.
— Ты смотришь или спишь? — спрашивала она, если находила кривую строчку.
Её голос был резким, как удар кнута, но я знал, что за этой резкостью скрывается что-то большее.