Я сожалел. Сожалел о том, что отказался от еды и питья. Если бы я поел тогда, если бы не был так горд, так глуп… Но теперь было поздно. Поздно для сожалений, поздно для исправлений. Я огляделся, надеясь найти что-то, что утолит эту пустоту, этот всепоглощающий голод. И тогда я увидел их. Ягоды. Красные, сочные, они висели на кустах, словно зовя меня, обещая насыщение, обещая облегчение. Я протянул руку, но вдруг остановился. Рука дрожала, как будто сама боялась прикоснуться к этому соблазну.
Воспоминание нахлынуло, как волна, холодная и беспощадная. Отец. Мы шли по лесу, он нёс дичь на плече, а я, ещё ребёнок, шёл рядом, стараясь не отставать. Я увидел такие же ягоды и потянулся к ним, восхищённый их яркостью, их совершенством. Отец резко одернул меня. Его голос был строгим, но в нём читалась забота, та самая, что согревала меня в холодные ночи: "Не трогай. Они ядовиты. Съешь — и умрёшь". Я тогда не понял, как что-то такое красивое может быть опасным. Как что-то, что выглядит так привлекательно, может убить. Но теперь я знал. Теперь я понимал.
Я отдернул руку, чувствуя, как голод сжимает меня ещё сильнее. Он был как зверь, рвущийся на свободу, но я не мог поддаться. Я не мог рискнуть. Я сжал зубы так сильно, что они, казалось, вот-вот раскрошатся, и отвернулся. Голод — это плата. Плата за жизнь. Порой это необходимая жертва. Но чем дольше я шёл, тем сильнее становилась слабость. Ноги подкашивались, в глазах плыли тени, и я уже не мог отличить реальность от иллюзии. Я слышал шум — чавканье, шелест, голоса, которых не могло быть. Лес вокруг меня оживал, но не так, как раньше. Он был враждебным, полным угроз, словно сам хотел моей гибели.
Я видел отца. Он шёл впереди, обернулся, что-то сказал, но я не мог разобрать слов. Его голос был как эхо, далёкое и неуловимое. Потом он исчез, растворившись в воздухе, оставив меня одного в этом бесконечном, зловещем лесу. Я упал на колени, чувствуя, как земля подо мной качается, словно пытается сбросить меня в бездну. Мои руки сжали платок на шее. Он был липким от пота и крови, и его запах, резкий и металлический, смешивался с запахом леса, создавая какую-то адскую смесь, от которой тошнило. Я закрыл глаза, пытаясь удержаться в реальности, но она ускользала, как песок сквозь пальцы. Голод. Он был везде. В моём желудке, в моей голове, в моих мыслях. Он стал частью меня.
И тогда я почувствовал это. Вкус. Крови, плоти, перьев. Он был резким, почти отвратительным, но в то же время таким желанным. Я открыл глаза и увидел, что держу в руках тушку птицы. Она была маленькой, тёплой, и я… я терзал её. Мои зубы рвали мясо, мои пальцы сжимали перья. Я не помнил, как это произошло. Не помнил, как поймал её. Но теперь я ел. Ел, как зверь, как существо, у которого не осталось ничего, кроме инстинкта выживания. Вкус был отвратителен, но я не мог остановиться. Каждый кусок приносил облегчение, но вместе с ним приходило и осознание того, на что я способен. На что меня может толкнуть голод.
Когда я пришёл в себя, тушка была почти полностью уничтожена. Я отбросил её, чувствуя, как отвращение смешивается с облегчением. Я был сыт. Сыт впервые за долгое время. Но это не принесло радости. Только осознание того, на что я способен. Что голод может со мной сделать. Как он может превратить меня в животное, лишённое разума, лишённое человечности.
Я поднялся на ноги, чувствуя, как силы постепенно возвращаются. Голод был моим врагом, но теперь я знал, как с ним бороться. Я должен был переждать этот день. Найти укрытие. Выжить. Я огляделся. Лес был всё таким же тихим, таким же опасным. Но теперь я знал, что у меня есть шанс. Шанс, который я не могу упустить. Шанс, который, возможно, станет моим последним.
Изьян в Узоре
Лес был сплошным узором, бесконечной паутиной из света и тьмы, где каждое дерево, каждый куст, каждый луч солнца, пробивающийся сквозь густую листву, казались частью одного огромного полотна. Я шёл, чувствуя, как моё сознание растворяется в этом узоре, как будто я сам становлюсь его частью. Но что-то было не так. Что-то выделялось, как изъян на идеальной ткани. Как будто кто-то надорвал её и поставил грубую заплатку, которая не вписывалась в общую картину.