Все это вполне соответствует плачу Ирины Федосовой. Но было в ее плаче такое, с чем никак не мог согласиться Некрасов. Это — изображение благодетельной роли, которую сыграл во время судебного следствия деревенский священник, якобы пришедший на помощь крестьянам. Желая избавить крестьян «от изъяну, от напасти от великой», он, по своей доброте, как утверждает в этом причитании Федосова, выдает крестьянам такую бумагу, которая должна защитить их от надругательств.
Очевидно, добросердечный священник действительно существовал в тех местах, где возникло причитание Ирины Федосовой, но Некрасов хорошо сознавал, что образ этот совершенно нетипичен: на одного сочувствующего крестьянам попа приходились сотни таких, которые были вполне солидарны с «голопузыми мироедами», становыми, исправниками и прочими угнетателями трудового народа.
А. И. Герцен в «Былом и думах» писал: «Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви».
В противовес образу, созданному Ириной Федосовой, Некрасов ввел в эту же сюжетную схему другого священника, который не только не пробует вступиться за страдающих от неправосудия крестьян, но, напротив, злодействует заодно с их неправосудными судьями. У Некрасова этот образ — один из удачнейших. Всего только несколько слов произносит в поэме поп, и притом вполне благодушных, игривого свойства, но этими немногими словами он обрисован во всей своей сущности: жадный, бессердечный, циничный, находящийся в самом тесном союзе с грабящей народ полицейщиной.
Такова была одна из поправок, внесенных Некрасовым в тексты Ирины Федосовой. Все, что соответствовало реальному положению крестьянства, он брал из этих текстов целиком. Но он считал нужным опровергать эти тексты при всяком их отступлении от реальной действительности.
Когда, например, в одном из причитаний Ирины Федосовой он встретил наивную мысль о том, что если бы «цари со царицами» да какие-то «московские купцы» узнали о причиняемых крестьянам обидах, они вступились бы за несправедливо обиженных, он так перестроил эти внушенные патриархальными иллюзиями строки, что в них послышалась прямо противоположная мысль. В подлиннике было сказано:
Здесь выразилась вера отсталого крестьянства в то, что если бы власть имущие узнали о тяжести его положения, они сняли бы с его плеч эту тяжесть.
У Некрасова же, когда Савелий, богатырь святорусский, с великой тоской говорит «про бесчастную жизнь» крестьян, его внучка Матрена Корчагина, повторяя слова вышеприведенного текста, вносит в них другое осмысление:
Во-первых, в этом повторении нет и намека на то, что царь и «купцы московские», если бы им случилось узнать о чинимых крестьянам обидах, защитили бы беззащитных крестьян, а во-вторых — и это самое главное, — Некрасов в дальнейших строках разрушает вконец всякую надежду на заступничество представителей власти, полемизируя, таким образом, с тем самым фольклорным источником, из которого он позаимствовал вышеприведенные строки.
Полемика ведется в той же главе; она заключается в том, что Матрена задает деду Савелию простодушный вопрос:
Дед отвечает ей обескураживающей пословицей: «Высоко бог, далеко царь», и когда она все же выражает готовность дойти до царя и рассказать ему о своих злоключениях, дед высказывается еще более решительно:
Здесь прямое возражение фольклорному тексту, основанному на уверенности темных людей, будто «цари со царицами» сочувствуют крестьянским невзгодам. В черновой рукописи эта полемика с фольклорным источником звучит еще более явственно: