Но все это лишь на первых страницах. В дальнейшем тексте поэмы сказочных элементов уже нет и в помине, остается только скатерть-самобранка: всякий раз, когда семеро странников, утомленные своими скитаниями, чувствуют жажду и голод, они хором произносят магическую фразу: «Эй, скатерть самобранная, попотчуй мужиков!» — и все происходит по-сказочному:
Эта сказочная скатерть-самобранка появляется на многих страницах поэмы: и в «Прологе» к первой части, и в «Крестьянке», и в «Пьяной ночи», и в «Последыше», но в «Пире — на весь мир» (и это чрезвычайно характерно!) она исчезает бесследно. Некрасов словно забыл, что она существует; здесь, в этой части поэмы, уже нет никаких чародейств: странники, как и другие крестьяне, добывают себе вино и еду самым обыкновенным путем, не прибегая к магическим действиям.
Вообще в этой заключительной части поэмы все до такой степени связано с реальными фактами, относящимися к политической ситуации семидесятых годов, что сказочная фантастика была бы здесь неуместной: нельзя и представить себе, чтобы в то время, когда «вахлаки» распевают над Волгой свои «солдатские», «барщинные» и «голодные» песни или когда Григорий Добросклонов слагает импровизации о будущих революционных победах народа:
нельзя и представить себе, чтобы в это время вдруг развернулась волшебная скатерть и прилетели бы вещие филины вместе с вороном, молящимся черту. Это показалось бы нелепой причудой и было бы профанацией темы.
Сказочность «Пролога», такая неотразимо прекрасная на первых страницах поэмы и так крепко связанная с поэтическим стилем этих первых страниц, к концу поэмы выветривается вся без остатка.
Некрасов так торопился изложить в этих предсмертных стихах (в «Пире — на весь мир») свои заветные мысли о предстоящей народу победоносной борьбе с ненавистным монархическим строем, что ему и в голову не могло прийти возобновить тот нарядный, волшебно-фантастический стиль, каким он начал поэму за тринадцать — четырнадцать лет до того. Даже все орнаментальные элементы фольклора исчезли из этих стихов: уже нет ни поговорок, ни загадок, ни прибауток, ни балагурных «потешных стишков», которыми он так богато расцвечивал предшествующие части поэмы.
Правда, на первых порах Некрасов как будто намеревался ввести некоторые элементы фантастики и в дальнейшие главы. Это можно, пожалуй, заключить из того, что в «Прологе» намечена традиционно-сказочная завязка сюжета:
Всякая народная сказка, в которой имеется эта трехчленная формула, грозящая герою (или героям) бедой, непременно реализует ее при дальнейшем развитии сюжета, и если бы Некрасов остался верен тому народно-фантастическому стилю, который он наметил в «Прологе», в следующих главах поэмы эта трехчленная формула непременно нашла бы свое воплощение.
Но в том-то и дело, что его теме этот стиль оказался не нужен, и хотя Некрасов, судя по «Прологу», обнаружил большое мастерство в воссоздании фантастической сказки, он, как мы видим, при первой возможности отверг этот сказочный стиль и заменил его своим обычным методом воспроизведения действительности.
И разве не характерно, что даже в «Стихотворениях, посвященных русским детям», во всем этом обширном цикле стихов для детей, Некрасов не дал ни единой сказки, предпочитая жанровые, бытовые сюжеты из жизни охотников, пчеловодов, торговцев — о дядюшке Якове, о дедушке Мазае и зайцах, о пчелах, о «генерале Топтыгине» и такие зарисовки с натуры, как «Накануне светлого праздника», хотя, казалось бы, русский фольклор давал ему неисчислимые возможности для создания фантастических сказок.
Как велико было его мастерство в области сказочных элементов фольклора, можно судить по гениально воссозданному им образу «Мороза-воеводы» в поэме «Мороз, Красный нос». Но этот образ все же представлен им лишь как сновидение замерзающей Дарьи; в поэме он стоит особняком, на отлете, никак не сливаясь с ее прочими образами, относящимися к реалиям крестьянского быта.