Все относящееся к местным наречьям было постоянно изгоняемо им из фольклора. Кое-какие примеры, характеризующие этот процесс искоренения местных речений и местных грамматических форм, уже приводились на предыдущих страницах. Напомним, что «щекотуху» Некрасов заменил «щеголихой», «мостиночку» — «доской», «зазвенчавшую» сбрую — «звенящей». И когда ему встретились архаические формы «сядучись» и «поедучись» в двух знаменитых былинных стихах:
он даже в черновике предпочел этим чуждым современному уху словам формы общенациональной грамматики:
В замечательной свадебной песне, которая приводится Рыбниковым, невеста из девичьей скромности отводит от себя восторженную речь жениха, восхищающегося ее красотой:
Некрасов в своей «Крестьянке» воспроизвел причитание в таких великолепных стихах:
Устарелое и непонятное «тук» (жир) превратилось у Некрасова в «дородство». А форму «молотчучись» он превратил в «молочу»:
Так же перевел Некрасов на господствующий и установившийся в литературе язык совсем уж непонятное слово «ронить» из вышеприведенного причитания о бане:
Слово «ронена» до такой степени редко встречалось в речи тогдашних крестьян и смысл его был уже так глубоко забыт в XIX веке, что Рыбников даже счел нужным дать в особом подстрочном примечании его нынешний эквивалент: «рублена» (Р, III, 90).
Соответственно с этим в некрасовском тексте читаем:
Существует севернорусское слово «придрока» — ласковый, нежный уход за ребенком. Холеный ребенок так и зовется «дроченым». Есть и другое подобное: «приберега» — нежная защита от всяких обид. Оба эти слова встретились Некрасову во вступительной статье Е. В. Барсова к «Причитаньям Северного края»:
«Укатилося сердечно наше дитятко... к красну солнышку на приберегушку, к светлу месяцу на придрокушку».
Выписывая цитату из Барсова, Некрасов тут же перевел первое из подчеркнутых слов на общепонятный язык:
«Пригревушка» и образнее, и вернее, и проще, чем «приберегушка».
Второе слово («придрокушка») сохранилось у Некрасова в рукописи, но в текст его стихов не перешло. В поэме «Кому на Руси жить хорошо» ни «придрокушки», ни «приберегушки» нет. Некрасов не допустил их в свой текст.
И когда, например, в причитании Федосовой ему встретилось такое двустишье:
он на основе этого фольклорного текста создал такие стихи:
то есть устранил те слова («косевчаты» и «околенки»), которые были наименее знакомы широкой читательской массе.
Из диалектизмов Некрасов признавал почти исключительно те, которые приобрели такое широкое хождение в народе, что стали общими для просторечия чуть ли не всех областей и губерний, то есть, в сущности, утратили диалектный характер. Подобные словесные формы, придавая речам простонародных героев Некрасова — а порою и его собственной — подлинный крестьянский колорит, делают эти «диалектизмы» в то же время доступными каждому русскому. Нельзя не удивляться великому художническому такту Некрасова: он создавал целые поэмы из жизни крестьян, почти все время оставаясь в пределах общенародной поэтической речи. Во всей его поэме «Коробейники» только три-четыре слова можно отнести к областным: «бычки» — небольшие тучки, «ухалица» — филин-пугач и др. В «Морозе, Красном носе», одной из величайших, подлинно народных поэм, почти нет ни единого слова, относящегося к местному говору.