Некрасов, особенно в первых частях поэмы, то и дело прерывал течение собственной повествовательной речи, чтобы возможно чаще вставлять в нее хоть по нескольку строк, взятых из подлинных песен, пословиц и сказок народа.
Потребовались бы десятки страниц, чтобы только зарегистрировать все эти фольклоризмы так называемого малого жанра, введенные Некрасовым в поэму. Но такая регистрация здесь не нужна. Достаточно показать на немногих примерах, какую огромную роль сыграли эти бесчисленные произведения народной словесности в деле усиления идейного смысла поэмы. Если действительность, изображенная в ней, представлена такою, какой она является народу, это в значительной мере достигнуто именно тем, что многие встречающиеся в ней люди, животные, растения, пейзажи и вещи увидены, так сказать, глазами народа, при помощи тех образных, сжатых и энергичных речений, какие издавна выработаны в крестьянском быту. Когда мы встречаем в поэме такие, например, выражения, как:
в каждом из этих речений — и во многих других, таких же — слышится подлинный голос народа. Некрасов во время создания поэмы, особенно ее первых частей, пользовался всяким поводом, чтобы прикрепить к каждому встречающемуся в ней эпизоду, предмету, явлению соответствующую фольклорную формулу. Первая из тех словесных формул, которые мы сейчас привели, имеется в сборнике Даля: «Из дурака и плач смехом прет» (Д, 476).
Вторая напечатана там же: «Брюхо не зеркало: что попало в него, то и чисто» (Д, 639).
Третью я нашел в прозаической автобиографии Ирины Федосовой: «Мать — бойкая, на двадцать две души пекла и варила и везде поспела, не рыкнула, не зыкнула» (Б, 314).
Последняя опять-таки напечатана в сборнике Даля (в двух вариантах): «Не столько роса, сколько пот (удобряет нивы)», «Не столько роса с неба, сколько пот с лица» (Д, 1009).
Сравнение гороха с девушкой подсказано Некрасову существующими в народе пословицами: «Горох да девка — завидное дело», «Горох в поле что девка в доме, кто ни пройдет, всяк щипнет» (Д, 1014).
Сюда же относятся такие стихи:
Приведенных примеров совершенно достаточно, чтобы уяснить себе методы, которых держался Некрасов, создавая свою эпопею: он неустанно стремился вводить в ее ткань возможно больше элементов подлинно народной поэзии — не только крупных и сложных (таких, как, например, причитания и песни), но и самых мелких, почти незаметных, занимающих иногда полстроки.
Это широкое использование фольклора лишь потому оказалось художественно оправданным, что и собственные тексты Некрасова (то есть такие, которые созданы им независимо от фольклорных источников) были по всей своей словесной фактуре столь же народны, как и лучшие произведения фольклора.
Если бы такое включение текстов фольклора в свою собственную литературную речь попытался осуществить более далекий от народа поэт, эти тексты ощущались бы читателем как цитаты, как нечто привнесенное извне, чужеродное, между тем Некрасову единственному удалось в те времена создать поэму, которая и по своему содержанию, и по своему языку настолько приблизилась к народной поэзии, что никоим образом нельзя указать, где кончается голос Некрасова и где начинается голос народа. И так как для нас существенно важно не то, откуда мог Некрасов позаимствовать то или иные фольклорные тексты, а только то, как он работал над ними, как подчинял их своим собственным идейным задачам, мне кажется, мы можем ограничиться беглым рассмотрением одного какого-нибудь из элементов фольклора, которые при включении в поэму подвергались наибольшим изменениям.