Если бы Некрасов не был поэтом-певцом, он не повторял бы в ряде стихов одно и то же слово по два раза — прием песенный, связанный с речитативом и пением:
«Ой, полна, полна коробушка». — «Долго, долго всё селение». — «Ты прости, прости любя». — «Да леса, леса дремучие». — «Трусы, трусы вы великие». — «Да пески, пески сыпучие». — «Ой, легка, легка коробушка». — «Пейте, пейте, православные». — «Грянут, грянут гласы трубные».
Он не разделял бы строки на две симметрические части и не повторял бы после цезуры то самое слово, которым эта строка начинается:
Между тем, повторяю, с первого взгляда «Коробейники» — типичная повесть из народного быта, находящаяся в самом близком родстве с тогдашней повествовательной прозой. Но родство, как мы видим, кажущееся, ибо эта повесть не столько рассказана, сколько пропета.
Казалось бы, что такое поэма «Кому на Руси жить хорошо», как не целая цепь повестей и рассказов? Вслед за длинным рассказом попа мы читаем рассказ помещика. Потом рассказ Власа, потом — «губернаторши» Матрены Корчагиной, причем в этот последний рассказ вводится в виде отдельной главы длинный рассказ столетнего старца Савелия. Рассказ в рассказе, рассказ за рассказом. Это ли не тяготение к прозаическим жанрам? Как не возникнуть разговорной, рассказчицкой, прозаической дикции при таком изобилии повествовательных форм?
Но в том-то и дело, что этого нет. Разговорная дикция на всем протяжении поэмы постоянно стремится к песне. Получается не сказ и не песня, а нечто среднее: песенный сказ. Получается своеобразная, ни с чем не сравнимая, специфически некрасовская речь, которая колеблется между этими двумя противоположными формами, между песней и повествовательным сказом, попеременно приближаясь то к одной, то к другой.
В той части поэмы, которая зовется «Крестьянка», героиня ее, Матрена Корчагина, всю ночь до рассвета рассказывает странникам свою горькую жизнь. По внешности это рассказ. Но вслушайтесь или хотя бы всмотритесь:
Это строго выдержанная народная песня, где речь разбита на равные части, параллельные одна другой в ритме, в синтаксисе, в смысле и в звуке. Такими песнями речь Матрены Корчагиной полна до избытка: едва Матрена вымолвила несколько вступительных слов, она уже запела ту песню, которою будил ее брат (III, 247).
На ближайших страницах три песни — одна за другой: свадебное причитание матери и два свадебных причитания невесты. На следующих страницах снова свадебные песни. Их тоже три:
1. «Ты скажи, за что, молодой купец...» (III, 251).
2. «Впервой я поклонилася...» (III, 252).
3. «У суда стоять ломит ноженьки» (III, 252).
Причем эта третья песня поется с участием хора. Вслед за нею — четвертая: «Спится мне, младенькой, дремлется» (III, 253), пятая: «Мой постылый муж» (III, 256), шестая: «Впереди летит — ясным соколом» (III, 281) и т. д. и т. д.
Но дело не только в этих песнях, введенных Некрасовым из разных фольклорных источников, дело в том, что нет никакой сколько-нибудь заметной границы между этими песнями и основным повествованием Корчагиной, потому что основное повествование тоже приближается к песне по всему своему синтаксическому складу.
Разница только в степени. Даже отдельные строки в рассказе Корчагиной построены по принципу песни:
За батюшкой, // за матушкой...
Ой, ласточка, // ой, глупая!..
Не на землю, // не на воду...
По младости, // по глупости...
(III, 247, 271, 274, 286)
Всюду, чуть не на каждой странице, возникают эти песенные деления стиха на две параллельные части:
Под розгами, // под палками...
Рус волосом, // тих говором...
С ребятами, // с дево́чками...
Легко ему, // светло ему...
Добра была, //умна была...
(III, 250, 279 и др.)
Иногда параллельность этих обеих частей подчеркивается внутренней рифмой: