Кормилицы, // поилицы...
Без прутика, // без кнутика...
Ой, плотнички, // работнички...
Как зыкнула, // как рыкнула...
(III, 175, 276, 277, 271 и др.)
Конечно, здесь дело не в повторении одного только начального слова: каждый второй стих является смысловой и ритмико-синтаксической вариацией первого. Такие вариации создает только песня. Только песня порождает стремление сделать вторую строку как бы эхом, как бы отражением первой. Некрасов часто был во власти этой вокальной инерции и, спев какую-нибудь строчку стиха, стремился повторить ее словесный узор в новой строке:
Такие двустишия бывают нередко рифмованными:
Песенный характер системы рифмовки определяется также и тем, что каждая вторая рифма принадлежит к той же грамматической категории, что и первая. Я говорю здесь именно о тяготении, о движении стиха, а не о застылой, законченной форме. Тяготение к песне сказывается и в той вокальной инерции, в силу которой одно и то же возникшее в стихотворении слово подхватывается по нескольку раз: «Пора с полуденного зноя! Пора, пора под сень покоя» (II, 425). «Не бойся молнии и грома, не бойся цепи и бича, не бойся яда и меча» (II, 425). «Слышу я конское ржанье, слышу волков завыванье, слышу погоню за мной» (II, 189). «Печальный звон — кандальный звон» (III, 29).
Эта песенная симметрия расположения слов в высшей степени свойственна стилю Некрасова:
Первая строка в двух последних цитатах симметрически разделена пополам именно благодаря повторенному слову, а вторая вводит это самое слово в плавный, бесцезурный напев.
Точно так же, подчиняясь напеву, заполнял он порой всю строку одним многократно повторяемым словом:
Отсюда же порожденные пением единоначатия стихов, которые являются характернейшей особенностью поэзии Некрасова.