В самом низу слежавшийся мусор был сырой, и, когда его поднимали на вилы, с него текло. Из полого угла выскочила толстая крыса, а гнездо с крысятами полетело в кузов, уже наполненный с верхом.
— Поднимай борта, — крикнул кто-то.
У машины закрыли борта, шофёр завёл мотор, и машина уехала.
Мусорщики встали в кружок, сняли голицы, достали папиросы и закурили. С воем промчались полицейские.
— Что случилось, кто знает? — глубоко затягиваясь, устало спросил один из рабочих.
— Говорят, Бункер дал трещину, — ответил другой, сплёвывая.
— Чего ж полицейских булгачить? Пригнали бы хвалёных инженеров.
— Инженеры пьянствуют, знамо дело.
— Хрен с ней, с трещиной, чинили бы кондиционер, — духота измотала.
Маста посмотрел вверх: сквозь сальные стёкла купола нещадно палило солнце.
К помойке подошёл порожний грузовик, и шофёру крикнули:
— Давай, давай ещё… подпячивайся…
Лакей с поклоном подал ей на подносе конверт, на котором по середине крупными буквами было написано: «Фае», а сверху — маленькими: «Второе уведомление Государя».
— Второе? А где же первое? — удивилась мать, вскрыла письмо и быстро пробежалась по тексту глазами.
— Фая, — закричала она, вбежала в комнату дочери и увидела, что та ещё спит. — Фая, в чём дело? Почему ты так долго спишь? Ты здорова?
— Да, мама, — ответила Фая спросонья, ещё плохо понимая, что происходит.
— Тогда быстро вставай и собирайся. Тебя Государь ждёт.
Мать резко обернулась к челяди, столпившейся за её спиной, и хлопнула в ладоши. Заиграл флейтист, и весь дом пришёл в движение: готовили ванну, утюжили платье, настаивали травы, припасали растирания, бальзамы, крема. Фаю одели в махровый белый халат и повели в парную, где долго хлестали берёзовым веником, потом намыливали губкой, купали в хвойной воде, потом массажист долго мял, растирал и поколачивал её тело, умащенное бальзамом; а она вспоминала, как этой ночью лежала на краю постели, а он стоял возле неё на коленях на полу и целовал ей спину, ягодицы, ноги, а она плавно извивалась, как змея. Касания мягких рук массажиста стали ей приятны.
Её одели в длинное платье с высоким жёстким воротником и такими же жёсткими асимметричными рукавами в виде крыла и розы, покрыли белым перламутровым лаком ноготки на пальцах ног, перед зеркалом уложили копной волосы, утыкали их золотыми шпильками и гребешками, вдели в уши массивные серьги, наложили макияж.
— Почему ты такая безучастная? — спросила мать. — Ты рада?
— Да, мама.
— Тогда вставай и иди. Машина подана. Ну, будь умницей.
Фая медленно встала и пошла к выходу, за ней молча последовала прислуга. У двери гостиной Фая резко обернулась, и молчаливая толпа остановилась. Войдя в гостиную, Фая плотно закрыла за собой дверь, подбежала к нефритовой кошке и, обняв её за шею, шепнула в холодное ухо: «Маси-биси-муси — спаси меня». И на краешке зелёного уха остались следы её сиреневой помады.
Вечером Маста прогуливался у озера и увидел Прохора: он сидел под ракитой на том же месте, сытый и недовольный.
— Здорово, Прохор.
— Здорово, Маста.
— Меня ждёшь?
— Тебя.
— Опять предчувствовал?
— Хорошо быть догадливым.
Маста подсел к Прохору и вздохнул.
— Душно, — сказал Прохор и тоже вздохнул.
— Ты что-нибудь слышал о ветре?
— Конечно.
— Что это?
— Вентиляция, — ответил Прохор и икнул. — Интересно, что ты сегодня ночью делал?
— Комаров ловил.
— А-а-а, — понятливо протянул Прохор, — тебе всё равно, что ловить: что кайф, что комаров.
— Прохор, я хочу найти выход из Бункера, — сказал Маста.
— Я же тебе сказал: выхода нет, мы законсервированы.
— Врёшь! — крикнул Маста.
— Почему ты мне не веришь? — глядя в одну точку, вяло спросил Прохор и икнул.
Маста пожал плечами и промолчал.
— Как жить, Прохор? — спросил он после паузы.
— Приспосабливайся.
— Я нашёл в притоне орган и вчера весь вечер играл. Слышишь?
— Слышу, — снова икнул Прохор.
— Странный орган. Мне показалось, что он — живой и что мы с ним срослись: у нас на двоих одно дыхание, одно сердце, одна кровь, и если с ним что-нибудь случится, то погибну и я.
— А если сначала погибнешь ты?
— Сплюнь, а то накаркаешь.
Прохор сплюнул три раза через левое плечо и уже в который раз икнул.
— Ты чего всё время икаешь?
— От переедания, братец.