— Мама, — растерянно произнесла Фая, — но он мне противен.
— Кто тебе противен? — отшатнулась мать.
— Государь.
Мать встала с колен, закрыла лицо руками и, пошатываясь, вышла из комнаты.
Фая опустилась на диван и с минуту не двигалась, потом вскочила и заметалась из стороны в сторону, как загнанный в клетку зверь:
— Его не могут казнить… Не могут… — повторяла она. — Он так молод, красив… Надо что-то придумать. Что?.. Неужели нет выхода? Может, Маста? Нет, я сама найду выход, найду, должен быть выход… Но какой?..
Отец тихо приоткрыл дверь в комнату матери. Она молилась, и, услышав за спиной шаги, мать обернулась.
— Она не хочет идти к Государю? — спокойно спросил отец.
— Нет.
— Но ты ей объяснила?
— Да.
— Напрасно.
— Как это?
— Имеем ли мы право, спасая сына, приносить в жертву дочь?
— Какая жертва, если это счастье?
— Сомневаюсь.
За окном с рёвом прошли тяжёлые машины.
С коромыслом на плече Лара шла к дому, неся полные вёдра. Из ворот выехал шаман на белом коне, что-то напоследок сказал бабке, провожавшей его у изгороди, и пустил коня вскачь.
Поставив на землю вёдра, Лара спросила:
— У нас гости?
— Нет, — коротко ответила бабка и, отвернувшись, стала развешивать на верёвке бельё.
— Просто заезжал шаман, — сказала она чуть погодя.
— Зачем?
— Так… потрепаться…
Громко фыркнула лошадь. Лара заглянула на двор: в углу на привязи стояла молодая белая кобыла.
— А чья это лошадь?
— Твоя.
— Моя?
— Да. Тебе привёл её шаман.
— Зачем?
— Завтра уйдёшь на ней с Рийдо.
— Куда?
— Они покажут дорогу.
— А ты пойдёшь с нами?
— У меня ноги болят, да и коня нет.
— Нам хватит одного.
— Я старая и останусь здесь.
— Тогда зачем же уходить мне?
— Уже поздно. Пора спать. Иди в дом.
— Но, бабушка…
— Не спорь, — строго сказала бабка..
Вверху раздалось гуканье. Лара подняла голову и увидела на крыше сарая птицу, точно слепленную из сгустка тьмы, бесплотную. Птица моргнула фосфорическими глазами, повела стоячими ушками и напряжённо замерла.
Фая поднялась с дивана. У стола она выбросила из вазы на пол живые цветы, потом плеснула воду себе в пригоршню и умылась. Проходя по коридору, она видела, что отец
и мать сидели в разных комнатах в одинаковых позах. Видя, что дочь куда-то уходит, ни тот ни другой ни о чём не спросили её, и она тоже им ничего не сказала.
Во дворе она села за руль машины и, нажимая на газ, уставилась в лобовое стекло сухими от жара глазами.
— К Прохору, — сказал Маста монаху, пропускавшему его через низкую калитку в стене монастыря.
Ворвавшись в келью, он с порога натужно, шёпотом заговорил:
— Проснись, Прохор! Она пропала! Ушла — и не вернулась!
— Кто она? — перевернувшись на другой бок и не открывая глаз, спросил Прохор.
— Фая.
— Ну и что. Стоит из-за этого людей булгачить.
— Я люблю её, — подсел к нему на постель Маста.
— Давай кончай эти рыжие базары про вечную любовь. Иди побегай по зелёной травке, как бычок, и всю твою любовь корова языком слизнёт, — хриплым голосом бурчал Прохор.
— У тебя изо рта только змеи не вылазят!
— Чего? — Прохор неохотно вылез из-под одеяла и сел на край постели, свесив ноги.
Маста метался по келье.
— Заведи другую бабу, а лучше несколько. И гуляй на всю катушку. Чем больше любовниц, тем выше бесчувствие, чем выше бесчувствие, тем глубже покой. А дороже покоя ничего нет.
Прохор достал из шкафа бутылку, налил себе рюмочку и, крякнув, выпил.
— Ты сам себе противоречишь — и меня хочешь запутать.
— Жизнь — это путаница. — Прохор занюхал рукавом
— Сначала призывал к смирению, теперь — к разврату. Разве покой в распутстве?
— Покой — это радость. А жить во грехе значит тоже жить в радости. Замкнутый круг.
Маста открыл окно. Где-то с воем промчались полицейские машины.
— У меня её отобрали! Я чувствую это, — сказал Маста.
— На всё воля Божья, — зевнул Прохор и сложил руки на круглом животе, как на горке.
— Ну, если это воля Бога, то я с ним расквитаюсь!
— А если Бога нет? С кем будешь сводить счеты? — блестя хитрыми глазами, спросил Прохор.