— Ну хорошо, — смилостивился Сагромах. — А про Кхассава тоже нельзя? — уточнил намеренно. — Он ведь тоже Яасдур.
Тут Бансабира ненадолго замолчала. Пятно государевой процессии вдалеке от чертога становилось все мельче и мельче, теряя в четкости краски, превращаясь в единую буроватую кляксу.
— Удивительно, что он так задержался. В прошлые годы, даже если очень хотел погостить, Кхассав никогда не оставался дольше, чем до моего дня рождения.
— Ну, по мне ничего удивительного, — объяснил Сагромах. — Во-первых, путешествовать даже в первый день весны намного теплее, чем зимой, а Кхассав, несмотря на все свои многочисленные достоинства, все же южанин.
— А во-вторых — дело в походе? — разумно предположила танша.
— А во-вторых, дело в походе, — тан подтвердил. — Мирасс лежит за Ласковым морем и ждет, чтобы быть съеденным.
— Давно пора немного встряхнуться. Раду, наверное, будет счастлив.
— И еще Дан Смелый.
— Дан Наглый, ты хочешь сказать? — посмеялась Бансабира.
— Без разницы, — честно произнес Сагромах. — Самое главное, чтобы от этого похода счастливее стала ты.
— Насчет счастья пока не скажу, но, наверное, стану спокойнее, когда он закончится.
— О, ну да, — Маатхас тут же изменился в интонациях, — особенно если вспомнить, что Кхассав пообещал нам какой-то там необыкновенный подарок по случаю нашего полного согласия предоставить ему сто кораблей, кучу золота и двенадцать тысяч северян под единым знаменем. Уверен, мы получим его, как только приедем в Гавань Теней.
— Думаешь, он правда видит в нас союзников? — недоверчиво спросила танша.
Сагромах хмыкнул:
— А ты по-прежнему осторожна во всем, что касается отношений, — он поплотнее сжал Бансабиру в кольце рук. — Я думаю, Кхассав если не верит, то хотя бы надеется, что мы друзья.
Такое откровение для Бансабиры было непростым, пусть и очевидным. Сагромах не торопил: он как никто знал, как много Бану нужно времени, чтобы признать, что тот или иной человек прочно занял свое место — какое бы то ни было теплое место — в её необъятном сердце.
— Ну и еще ему кажется важным заручиться нашим расположением, чтобы после похода и дальше приезжать на китобой и спать с северными островитянками, — посмеялся Сагромах. — Тебе не кажется, что они с Даном где-то сильно похожи?
— Кажется? — изумилась Бансабира. — Да только титул Кхассава не дает мне в обращении к нему раз за разом говорить: «Кхассав Беспримерный Юбочник».
— Что ни говори, а пока единственным его утвержденным прозвищем было Хас Терпеливый.
— Единственным и абсолютно абсурдным, — вынесла авторитетное заключение Бансабира с совершенно непрошибаемым спокойствием в лице.
Сагромах не удержался и от души рассмеялся. Втянул полные легкие воздуха — не свежего и морозного, а того, особенного, который исходил ароматом от женской кожи. Обхватывая Бансабиру со спины, поймал полы лазурного плаща с узором из серебристых нитей, отчего ткань казалась переливающейся, как волшебный ручей. Плотнее запахнул их вокруг женской фигуры — вернувшей за несколько лет после родов давно привычную воинскую подтянутость и жилистость очертаний.
Хороший вышел плащ: и этот, и другой — такой же, только легкий, летний. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь просил женщину стать его женой, делая предложение плащами и кораблем.
— Я говорил тебе сегодня, как люблю тебя? — спросил Сагромах на всякий случай, перебирая в памяти трогательные воспоминания.
— Даже если говорил, я хочу послушать еще.
— Тогда, — Сагромах вдруг напружинился, отстранился на дюйм, поймал Бану за плечи и легким жестом развернул к себе лицом, — раз я уже говорил сегодня, то теперь — только после тебя.
А далее Бансабира оглядела мужа: черная густая копна щедро серебрилась отдельными прядями, а вокруг глаз от улыбки собиралось больше морщин, чем когда-либо раньше. Но это по-прежнему были глаза, в которых она отогревалась шестнадцатилетней девчонкой: живые, яркие, с доброй насмешкой для всего мира и с неподдельной заботой для неё одной. Бансабира улыбнулась в ответ — широко и открыто. Ну разве можно ему отказать?
Конец