Камышев, ни слова не говоря, взял одну из досок за край, приподнял:
— Ну-ка, потопчись.
— Зачем?
— Потопчись. Вообрази, что ты конь.
— Можно вообразить. — Доска под Помазуном затрещала. — Тонкая, считаете? Вижу, нужна толще. Нет материала, Михаил Тимофеевич.
— Тем более один выход — трамбовать… Удобнее, дешевле и копыту мягче.
— Так. Прошу извинить! А кормушки зачем разорили?
— Высоки для молодняка. Будут тянуться и прогибать спину. Кость-то молодая!
— Так… А если низкие?
— При низкой кормушке у молодняка будет нормально развиваться позвоночник.
— Предположим.
— Не предположим, а так точно.
— Что же мне теперь делать?
— Если не знаешь, надо спрашивать, учиться. А не хочешь учиться, начинай с конюха.
— Конюхом? Нет! На такой червяк Помазун не клюнет. Я лучше в цирк пойду.
— В цирк? — Камышев изумленно развел руками. — Неужто ослышался?
— Не ослышались, Михаил Тимофеевич. Могу сообщить прискорбную новость. Меня уже два раза в цирк приглашали.
— Что же ты там будешь делать? Коням хвосты крутить?
— Джигитом буду. Один раз выступил — и сто семьдесят пять рублей в карман.
— А если в месяц всего два раза выпустят?
— Ну нет! Договор! Не менее десяти сеансов.
У Камышева щелочками сузились глаза, кожа на лице собралась гармошкой.
— А слонов тебя не приглашали дрессировать?
— Я джигит, не дрессировщик, — менее вызывающе ответил Помазун. — Вольтижировка — да… Тоже могу… На мотоцикле могу…
— Тебя там совратят.
— Как?
— Водку научат пить.
— Кто кого, не знаю, — Помазун осклабился.
— Из колхозного быта — в цирк!
— А что цирк? Советское учреждение… Цирк — массам!
— Брось ты придуриваться. Противно слушать! — резко оборвал его Камышев. — Пойдем, Петр, дальше. Всех его фантазий не переслушаешь…
Кирпичная кладка еще пахла цементом. Накрывали волнистым шиферным листом последние звенья кровли. Надвинув на лоб папаху, Камышев водил за собой Архипенко и влюбленно рассказывал ему обо всем. Показывал фундаменты второй конюшни, дома для конюхов, колодец с глубинным насосом.
— Хотел с вами в станицу, а придется ехать на зернохранилище. Надо прекратить термическую обработку посевного зерна… Думал, ветер дождь нагонит, а ветер оказался сухой, загубит материал. При дожде можно мокрое протравливание, а по такому нудному ветру — только сухое.
По дороге схватывалась пыльная вихревка.
— Может, я смотаюсь на зернохранилище? — предложил Помазун, видимо решив идти на мировую. — Все ваши приказания передам.
— Смотаешься? На чем?
— Ясно на чем. На кабардинце. Разом домчит!
Камышев с состраданием посмотрел на мягкие козловые сапоги Степана, на потертые его штаны с желтыми леями, заметил, как нетерпеливо играет он плетью и хищнически-страстно присматривает себе кабардинца у коновязи.
— Урок не пошел на пользу.
— Конфузите, Михаил Тимофеевич?
— Кони-то племенные, матки, а?
— А как же джигитов воспитывать?
— Вот так и воюю с отсталостью! — незлобно сказал Камышев и безнадежно махнул рукой. — Давай линейку! Распорядись.
Камышев присел на корточки, угостил Петра горстью подсолнуха.
— Значит, на следующий год точно ждать тебя, Петька?
— Точно.
— У тебя прежняя специальность? Сигнальщик?
— Да.
— Специальность для нас непригодная. На тот год радиостанцию получаем, узел расширяем, телефонизируемся. Тебе бы радиотехнику изучать. Специалисты не только по зерновым или кенафу нужны… — Председатель пока не проговаривался о своих планах использовать Петра в животноводстве.
«Ладно, — думал Петр, — планируй как хочешь, у меня еще есть флотский год в запасе».
Камышев ставил в пример Василия, хвалил его.
— Надежным человеком стал. Красивый из него механизатор выходит. Может, через годик-другой у нас свой Константин Борин как в опоке отольется.
— Не отольется, Михаил Тимофеевич. На флот хочет Василий.
— На флот? — переспросил удивленно Камышев. — Не знаю… Не уверен…
— Мне еще в Севастополь писал. Хочет райком просить направить его именно на флот. Удерживать не станете?
— Никого силком не держим. Милиционеров со свистками не выставляем, — с достоинством ответил Камышев. — Только, по моему мнению, всегда надо идти одной дорогой. Посвятил себя механизации — не изменяй.