— Скажи мне, Машенька, — вкрадчиво начал Помазун, — как у тебя с зерновыми?
Девушка, смотревшая на выползавшее из-за угла улицы красномастное стадо немецких полукровок, обернулась, заиграла хитрющими своими глазенками, зажала голову Степана маленькими крепкими ладошками и, глядя в его сразу поглупевшие глаза, задрожала от сдерживаемого смеха:
— Мамочка ж ты моя, Помазунчик! Ты вроде как в книжках про колхозную жизнь. Сидишь с девчиной и ублажаешь ее зерновыми проблемами…
— Сам себя не пойму, — смущенно оправдывался окончательно сконфуженный Помазун. — Видать, давишь ты на меня своим абсолютизмом.
— Степа, тебе не надоело так?
— Как?
— Станичного юмориста из себя разыгрывать. И зачем тебе везде иностранные слова? Своих не хватает?
— Бедно вроде без них, — так и не нашедший равновесия, ответил Помазун.
— Опять шуточки. — Машенька вздохнула. — Ведь с тобой боязно как с нормальным парнем поговорить. Ты как клоун в цирке…
Помазун вздрогнул, почувствовал тайный смысл в ее намеке: «Неужели о цирке уже знают в станице? Еще прилепят прозвище — не отскоблишь».
— Могу без всякой сатиры объясниться. — Помазун поиграл кончиком насечного пояса.
— Говори…
Машенька откинулась спиной на забор, мшистый и теплый в этот прохладный час. Вслушалась — на плесах кричали проснувшиеся гуси.
— Нет ли у тебя желания, Машенька, эвакуироваться от своих полевых забот?
— Куда? — не открывая глаз и не меняя позы, спросила Маша, продумывая, к чему он клонит.
— Ясно куда. В город.
— Нет. Не хочу туда эвакуироваться. Дальше?
— Я бы на твоем месте уехал. У тебя полная семилетка.
— Что я потеряла в городе? Или что там найду?
— Учиться будешь.
— Вроде Маруси? Пломбы ставить? Непривычная. Не люблю.
— В сельхозтехникум можно, не обязательно зубы дергать. Если вы все на зубы пойдете, зубов не хватит у народонаселения.
— Придет время — пойду учиться, а сейчас не хочу.
— Отстанешь.
Машенька близко-близко вгляделась в его лицо.
— Как далеко ни отстану, а от тебя все одно на четыре метра впереди буду.
— Не уважу… Не думай…
— Уважишь, Степа.
— Ты меня еще не знаешь.
— Знаю, раскусила орешек, и зубы целые.
— Ты сама юмористка, Машенька, — мягко сказал Помазун, — с тобой тоже нельзя говорить толково. Если я шутоватый парень, то ты крайне и-диф-фе-рет-ная особа…
— Ой, ой! — девушка всплеснула руками. — Вот на этом слове ты язык сломаешь. Оно у тебя во рту застряло. Выплюнь!
Степан обиженно отодвинулся:
— Знаю, почему остаешься. Честолюбие?
— Есть честолюбивые, а есть просто ленивые. Кто хуже?
— С обоих закуска плохая.
Машенька замолчала.
— Видишь, задумалась. Оснований для возражений — минус.
— Можно с тобой хоть раз без дуриков поговорить?
— Ты меня не обижай. Ведь я тоже не огрех какой-нибудь в едином массиве. Почему ты со мной только хи-хи да ха-ха?
— Тогда слушай… Если хочешь знать, я в городе меньше пользы принесу. Некоторые из станицы в город стремятся за наукой, за образованием, тем прощаю. А вот тех, кто убегает, абы убежать, не могу простить.
— Ты же знаешь причину. Вдвоем мы сейчас, не на собрании. Никто из-за палочек работать не хочет…
— Где наслушался, Степа? У нас палочка тянет.
— У нас, верно, тянет, потому у нас председатель фанатик. А другие артели?
— Ну и что? Тоже убегать стыдно, — строго сказала Машенька. — Вместо того чтобы взяться гуртом, мешочек на плечи, посемафорил на шоссе, прыгнул, как заяц, в грузовик и… куда? На все готовое. В проходную будку: пропустите новые пролетарские кадры!
— Выгодней. Так и делают.
— Выгода сама не придет, ее надо обеспечить. Чем? Своими руками. Если хочешь знать, раз зашел разговор о выгоде, мне в колхозе работать выгодней, чем в другом месте.
— Голословно. Как же так? В городе зарплата. Любви тут нету, гони монету! Месяц прошел — бухгалтерия в конверт.
— Не считал, наверное?
— Что?
— Деньги в конверте. А то бы пел не с того голоса.
— Ты считала? Какой дебет-кредит?
— В нашу пользу. — Машенька притянула Помазуна к себе за рукав рубашки, и он, сладостно ощутив прикосновение ее остреньких ноготков, ожидал от нее чего-то необычного, может быть даже пламенного поцелуя.