Всегда такую идиллию нарушает телефонный звонок — звонит Толя, плачется, требует свидания, или угрожает, или требует вернуть ему набор разделочных досок (который «она в глаза не видела»), звонит Кроткович, выпытывает, чем занимаемся, и читает нотации (его кликуха Псих уже не катит — фамилия куда как удобнее), звонит Шрек и набивается в гости, звонит мамочка («Это вообще дура тупорылая ещё та») — Лёшечке тут же жестом приказывают хранить гробовое молчание, и он почему-то послушно выполняет. По крайней мере, хоть слышно, о чём речь…
Она врёт всем безбожно — легко и не краснея — ну прямо не Элька-Зельцер, а маленькая прилежная девочка — каждый вечер сидит дома и учит уроки! Довольно часто стал названивать некий «сосед» — по её словам, с просьбой добавить и взять плана. Я понял, что её старая местная наркобратва, видимо, прознала про её вновь обретённый фри-лайф и жаждет возвращения активистки в свои нестройные ряды. Я не знал, что делать — не читать же ей мораль: учи уроки, доча, а наркотики — это бяка. Потом явились и другие, явно из этой же серии — и я, коему не велено было отвечать на звонки дабы не наткнуться на Толю или маму (наверно, мы оба боялись этого — и это, как вы понимаете, нам не плюс), на нагловатый вопрос ответил: «Хуй в пальто!».
18.
Я был с ней всегда — она как будто боялась хотя бы на мгновение меня от себя отпустить или остаться одна (это же моя фишка!) — поэтому получил допуск не только к дивану, ТВ и к ней самой одновременно, но и в святая святых — в ванную, когда она была там. Писать при мне она стесняется — где уж там что-нибудь показать! Но я не ухожу, убеждаю ее словом и действием, собственным примером — едва попадаю куда надо мощной струёй из моего эрегированного — она смеётся и злится… Она, конечно, особо меня не приглашает — напустив воды, зайдя, закрывается, но я её преследую — тут же стучусь, похотливо уть-утькая.
Картина, которую я увидел и видел потом столько раз, поразила и возбудила меня, пожалуй, сильней чем если бы она писала стоя… Она сидит в ванне, розово-распаренная, с шальными глазами и мокрыми волосами и чистит зубы — воду она прихлёбывает прямо из ванны и туда же сплёвывает обильную пену. Дебильненько улыбается, весь ротик и подбородок в пене, трёт с такой силой и яростью, что меня раздражает звук и становится больно за неё. «Кайф, ка-айф!» — с щёткой за щекой причитает она, показывая ручкой горсть пены с заливкой крови. Я говорю, что всё-таки она извращенка не хуже меня и должна быть наказана. Она улыбается, орудуя щёткой, отплёвываясь, полоща рот, гаргакая горлом. Это уж совсем невыносимо, и я, зачем-то заперев дверь, сбрасываю свои одежды…
Пару раз она, словно совсем маленькая, полубессознательная девчушка, предложила мне тоже чистить зубы — как будто в этом-то и есть весь смысл и кайф бытия! Я сказал, что привык это делать один, не в ванне, и к тому же своей щёткой. Кстати, дочь моя, не эту ли щёточку я видел… — в смысле ты чистила ей зубы ещё когда жила с ним? «Ну и что?» — по-детски изумилась она. Пришлось мне купить нам новые.