Наконец-то в номерах. Распаковав-разбросав вещи, брыкнулся на кроватку, врубил ящичек — может, порноканальчик какой-нибудь… Эти события как будто уже подготовлены, вся их последовательность, цепь — одно звено за другое — но спаиваешь их, мне кажется, всё-таки ты сам — доля секунды — вспышка сварки — и всё, готово! Это, дорогие, и есть человек. Члк члку влк, посему молись Бгу, дчнка тчк — интересно, сколько стоит телеграммку отсюда отбить?
И тут стук в дверь — «Здравствуйте, я ваш сосед — Павел Колпаков, поэт». Какой сосед?! — я думал, я тут один буду?! Питерский поэт, а выглядит, как тамбовский пэтэушник — как же это заебло! Дай, говорю, закурить. Я, говорит (покосившись на пачку «Блада» на тумбочке), конечно, такого не курю… А потом, сев и полистав «Ультрас»: я, конечно, такого и не пишу…
Внизу мы как раз встретили Личагину, и я сразу очень невежливо стал возмущаться по поводу еды. После этого я пошёл к ресепшену выяснить, где живёт Романова, но она, видите ли, прибудет только завтра (наверно тусуется у Данилы, с которым у них роман).
Пошли на добычу. Мороз, пустынно. Две вывески: направо пойдёшь — «РУССКАЯ КУХНЯ. УХА, ЩИ, КВАС», налево — «Макдональдс». Что такое, уха, щи и квас я себе отлично представляю, всё-это очень поощряю, но хочется, однако, чего-то твёрдого, ощутимого, мясного.
Грязные гриндера по только что вымытому бежевому полу — улыбчивые лица девочек-официанток и прочих деточек — «У вас пиво, водка есть?!» — вся очередь ржёт, поэт, кажется, краснеет — «Или мясо какое-нибудь?» Дают мне два горячих пакета с булками и «с мясом», и в нагрузку пакет картошки и большой стакан кока-колы со льдом (стоит сие недёшево).
Итак, Паша уминает, но, впрочем, проклинает. Кругом крайне довольные лица шершней, которые уминают самозабвенно и не очень довольные — шершней, которые просто сидят. Я попытался откусить гамбургер, но из него посыпалась свежая капуста, много капусты. «Я что вам заяц, что ли?! Или заец? или заиц?..», — громко выражал недовольствие я, расковыривая бутер. Внутри был брикетик чего-то серого — на вкус и запах оно было хуже мяса из привокзальных беляшей. Я, корча рожи, прожевал кусочек и вопросительно кивнул Паше на группу шершней, так и смотревших мне в рот. «Они ждут, может чего останется», — пояснил житель мегаполиса. Оставив булку и капусту (нелепое сочетание, не находите?), я решил отведать картошечки с колой — вытащив одну резанку, я чуть не подавился: что это за картофелина-мутант длиной 30 см?! «Я в это не верю, это всё Матрица!» — провозгласил я и отхлебнул из гиперстакана — сплошной лёд, сосульки какие-то!
Этого и следовало ожидать, но я вышел оттудова крайне недовольный. Второй бургер я запихнул в карман куртки — неизвестно ещё, чем придётся ужинать. Не думаю, что это антиреклама, может кому и нравится, но уха в миллион раз лучше, к тому же в ней фосфор, который полезен для мозга. Водка тоже, но Паша отказался.
Вечером я засобирался на концерт. Попытку моего муз-словоблудия барабанщик брит-поп группы «Вингед лайонз» пресёк весьма оригинально и кардинально: «Тише, про Маликова говорят!» На экране красовалось умильное лицо Димы, которое сообщало, что розовые щёчки оно наело исключительно мясцом молодых телят, которых, в свою очередь, не кормят, а токмо опаивают пивом — куда, интересно, смотрит «Репо-Гринпис»? Городские наши жители, я вижу, вообще уже не представляют, почём жизнь — они как те ленивые два генерала в щедринской сказке, думают, что булки на ёлках растут! Всё обезличено до неприличия. Это проявляется даже в языке: они говорят просто «хлеб» (не «буханка хлеба» и никак не уточняя, какой именно — а на самом деле это чаще всего батон) или «мясо» — «грамм двести мяса» — и им отрезают квадратный, вроде масла, брикет какой-то копчёной мягкой постной субстанции. И настоль всё разнообразно, и настоль бескомпромиссно упаковано, что весь мир кажется гипермаркет-суперпарадизом! На этикетке свиной тушенки нарисован поросёнок в тельняшке, который как бы предлагая неким широким жестом изделие из себя, улыбается! Люди, ёб вашу муть и масть! — их убивают!
Я разодрал упаковку чудо-продукта, извлёк сердцевину. В холодном виде оно оказалось ещё омерзительнее — какой-то сгусток спрессованных волос «с итимных мест» плюс всякие мелкие волоски домашней пыли… Вот сельпоман О. Фролов — он берёт в руки свои жилистые свинокол и бросается на здорового хряка, которого за конечности держат мужики, и режет ему шею… Сам я этого никогда не делал, но, близко наблюдая, понял, что перерезать глотку не так-то просто… Животное ужасно вижжит и ужасно бьётся, из него хлещет кровь; иногда вырывается, беснуется или даже нападает на своих палачей… Конечно, в основном это для нормального мужика занятие вполне привычное — в смысле лишить жизни животину живую — а вот свершивший сие «тонкоструйный» ОФ описал свои противоречивые ощущения в поэме «v-1» — «Крях мой первый…» — так она начинается, и далее такой же почти есенинский «дождь»… А чем хряк от борова отличен, знаете? А свиноматка? А ремонтная, блять её, свинка?! Или вот ещё картинка — прирезали заболевшую матку, вскрыли ей матку — а она разложилась — вонь ни с чем не сравнимая! — мужик, который сделал это, сразу весь облевался как суслик — потом кое-как вырезал, промыли и сдали ничего не ведающим перекупщикам. В каждом куске вашего «хлеба», «мяса», «колбасы» — сотни таких историй, пот и кровь людей и животных, последняя песнь жертвы и первая песнь убийцы.