Ремень упал к ее ногам. Карандаш был у неё в кулаке.
— Ну, ударь меня. Убей меня, давай.
Она положила карандаш в рюкзак, а из него достала ножик — самый дешёвый, с пластиковой ручкой, с зубчатой заточкой по краю узенького полотна и особенно узким кончиком — «Не резать, а только воткнуть как шило», — подумал я. Она слабо улыбнулась и протянула его мне рукоятью, опять нагнулась, застегивая рюкзак. Села на диван, странно посматривая на меня. Я не знал, что делать, вертел в руках нож, пробуя пальцами остроту лезвия; глаза мои заполнились слезами, но я себя пересилил и спросил тихо:
— Боишься меня?
— Нет — ты почти плачешь. Ещё тогда летом, когда мы ещё были мало знакомы, ты как-то наклонился, и у тебя за пазухой был пистолет — я тебя и так боялась, а тут вроде бы стала ещё больше, но я почувствовала… Ты не такой — ты интересный, ты — добрый.
Когда она была здесь в последний раз, у меня всё не было ножа, и ей пришлось идти спрашивать у соседей.
Говорят, есть добро творимое осознанно (купить шоколадку Инночке, чтобы потом за неё её трахнуть) и неосознанно (купить ей шоколадку и забыть, а потом она напросится сама) — и я не знаю, что я, типа, выбираю. Вот зло — понятно: оно глубоко внутри меня.
Она посмотрела на меня — пристально, с совсем мне незнакомым, непонятным выражением — мне почему-то пришёл в голову оборот из классической лит-ры: «с видом оскорблённой невинности».
Вот так — само разделение на добро и зло и дало нам страдание, дуализм Достоевского — ведь в природе и в природе человека они соединены. Кстати, — я нашарил в кармане штанов монету в два евро и бросил ей, — старинный русский обычай: за нож надо обязательно заплатить — хотя бы копейку. Так сказать на память — «железные» ведь не принимают.
Она приложила её к щеке. Я предложил ей зайти в ванну и намочить щёку. (Суть квартиры была в том, чтоб были ванна и ВК, но они-то как раз и не работали — это, дорогие, смешно до охуения — но я, можно сказать, ими не пользовался, а выгнали меня почитай за то, что я их «изломал» — вечный гилозоизм!).
Вернувшись, она надела рюкзачок и сказала небольшую прощальную речь: опять всё о том же, что «у тебя ничего нет» и заключила, помнится, тем, что ей нужен один мужчина. Я понял всё, по крайней мере, всю её логику и был одновременно сильно разочарован (первым из приведённых тезисов) и вдохновлён (вторым). Однако «разочарован», «вдохновлён» и «сильно» — это было не совсем про меня: я — что-то аморфное на полу на кухне с очередной бутилочкой в лапках (от первых же глотков охватила полная размягчённость опьянения!) — промямлило: «А мне ничего и не надо…» и «Мне тоже нужна одна, но, панимаишь, жызня…» Она ещё сказала что-то — кажется, довольно резкое, но я этого не запомнил, потому что в этот момент она повернулась своей плотнообтянутой бежевыми джинсами суперпопой, и я, увидев всё-это в непостижимом ракурсе с пола, чуть опять не лишился рассудка, который и так уже чуть брезжил. Она сильно хлопнула дверью и ушла.
48.
Тешил ли я себя «надеждой»?
Маленькая Инесса, которая родилась в Дрездене (опять же!) и что-то пыталась даже хлопотать о немецком гражданстве, свалила в Израиль, служит там по контракту в армии и теперь мне даже не пишет…
…Только я приехал, бросил вещички, пулей вниз — с бутылкой пива к автомату. Привет-привет. Надо поговорить. Она, видите ли, собирается на концерт в филармоху, там и встретимся. В пять. Гудки. Удары сердца. Глотки. Удары… Курвы, пидоры!
В пять, а сейчас полтретьего — я этого не выдержу. Набираю ещё раз. Можно я к тебе приеду? Надо поговорить… Или ты ко мне?..
Ещё баттл, прыгаю с ним в автобус. Нервная дрожь охватывает меня всего. Боль в затылке, в подкорке — как по обкурке. Составляем текст…Значится всё, приехали — вот оно, в нескольких мгновеньях от меня — в нескольких глотках, в нескольких толчках на кочках, в нескольких летящих навстречу прохожих и до тошноты знакомых рекламных надписях — осознание: я не могу без тебя — пусть ты трахалась с этим таксистом, и ещё с кем хошь, и относишься ко мне как… и вообще ты дрянь… Пожалуйста, выходи за меня замуж. Всё так убого и тривиально — просто Гумберт пред очками повзрослевшей, подурневшей и с чужим ребёнком под сердцем Доллинькой Ф. Скиллер! — Достославный со своим очередным смущающим «девочек из высшего общества», а также их родителей, предложением, начинающимся с зачина: «Один немолодой уже писатель…» — осталось только дать объяву в своём журнальчике! — но ничего другого я придумать не смог — хорошо, хоть цветочков купить не удалось!