Прохожу на кухню, закуриваю. Она недовольна, типа одевается.
До боли известная мне её мечта, но не заветная, сокровенно личная, а «по матрице» — социальной (и для неё, как мне кажется, гораздо в меньшей мере — сексуально-природной) — работа, семья, стать матерью…
— Что ты хотел, Лёшь? — спрашивает она в лоб, тоже закуривая, подчёркнуто суетясь и как бы сдавливая пружину раздражения…
— Тебя я хотел, — говорю я подчёркнуто небрежно и внятно.
И повторяю: работа нужна человеку, чтобы структурировать бытие и занять мозг, отвлечь его от голого оного, облечь трепыхающуюся на сквозняке Вечности спичечку жизни во сто одёжек (щит); ближний наш необходим нам для развлечения, отдохновения от рутины работы, как тыл и противовес ей (щит против щита); но самое главное оправдание своего бытия (к определённому возрасту особо насущно потребное) мы находим в потомстве — «Раз уж дети мои и внуки существуют как ни в чём ни бывало, то я-то и подавно на своём месте» Окопаться, укрепиться, от мира отгородиться, пока откуда-нибудь из тыла, исподтишка не ударит смерть — вот и всё.
— Ну, во-первых, — говорит она, с становящейся заметной блядской косоротостью выпуская клуб дыма, и у меня вновь колотится сердечко и всего охватывает дрожь: я знаю продолжение её фразы и что «во-вторых» у неё нет, да и не потребуется… — Во-первых, я с Игорьком…
Я, конечно, решаюсь поступить эффектно — тут же осовываюсь, тушу окурок и направляюсь к двери. Опять обувь, обуваюсь…
Но понимаю, что уйти не могу.
Осознав, что я замешкался в дверях, она выходит.
— Эля, Эльмира… — начинаю я.
— Всё, Лёшь, всё на хуй заебло. Тебе же, блять, двадцать пять лет — как ты вообще собираешься жить, я не знаю! Ты же, блять, вообще ни к чему не годен. Ни копейки денег — одни амбиции и эгоизм. Мне тоже двадцать пять лет, и пора задуматься. Поматросишь и бросишь — а мне потом глазами моргай. Гений, на хуй, пиздец, блять! Ёбля там, портвейн, Санич, приколы дебильные — это хорошо, конечно, но, на хуй, уже не из той серии. Пора ведь уже…
- Я ЖЕ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, ДУРА!
Последний взгляд во взгляд этого существа. В затылке боль, в глазах резь. Её взляд не выражает ничего. Повернулся, и в дверь.
«Хочу жить нормальной жизнью!» — слышу я уже из-за двери — как будто я ей в этом помеха! — как какое-то заклинание золотой рыбки.
«…Вот женишься на мне, — мечтательно говорила она во времена златые, — родители нам поездку на Ибицу подарят…» Мне не Ибица нужна на неделю (или месяц?!), а ты и навсегда, романтически отвечал я. Дубина! дуб-жёлудь! дубак шакур! — хоть бы на Ибицу съездил — а теперь вот и на «полуостров Казебан» виза аннулирована!
В подъезде столкнулся с Креветкой и её новым хахалем-бычком.
— Привет! Ты что — уходишь?! — весело удивились они.
— Ну да, дела. Всего доброго, — так ответил я и подумал, что из-за своего постоянного лузерства, придуманного христианства или вообще непонять из-за чего стал совсем кукольно-добреньким. Почему бы мне не расшибить кого-нибудь — или что-нибудь — или себя?! Да нет…
Пошёл дождик, и слёзы не потекли. Иногда мне кажется, что это божественный предохранитель — что если б не тотал-лузерство, я бы был таким заносчивым и жестоким пидармотом, о проделках коего писать в три раза стыднее и в десять раз ужаснее, чем о моих убогих. Интересно, Достоевский — тоже божеский фейк?
Я знал, куда идти — к О’Фролову на работу, в сторожку, тут довольно близко. Хоть нажраться и пожаловаться…
Его не было. И вот я стою на остановке — мокрый в нитку, с налипшими на бутсы «лаптями» грязи… Надо ехать домой, но вроде бы и не надо… Инны тоже нет, никого нет… Единственный, кого могу предложить, некий О. Шепелёв, сойдёт? А больше совсем никого нет?! Нету, нету! — давайте уже! — не-хотите-не-берите! Не хочу!
Вдруг осознаю, что только что прошёл уже третий мой автобус; и тут же — что я-то даже махал им рукой, но они меня почему-то не брали; и тут же — переглючило, что у меня руки и лицо в крови!.. Потряс головой, побил по ней руками, подошёл к ларьку и купил пива. Потом пластиковый стаканчик и запивку, как говорит Репа, «Колоколец» (ненавижу её, в смысле запивку).
Потом знакомая (через дорогу) аптека и отвязно-весомое: «Четыре»…
Концерт, значит, в пять… И вот я уже у мусорки — только, кажется, не совсем у той… А вот — в фойе филармонии… Но чувствую я себя странно — как будто это не реальность, а голимая Матрица… Вскоре я понимаю, что не только она на меня не может воздействовать, как-то меня задеть и повредить, но и я ничего не могу сделать с ней и в ней — даже сказать какие-то вроде бы элементарные вещи… Я понимаю только, что Зельцер со своими ублюдскими спутниками вошла в гардероб и красуется у зеркала, а меня почему-то туда не пустили (благообразно-строгие привратники — женщина и позванный ею мужик в халате), и единственное, что отделяет меня от неё — стеклянные двери — большие и прозрачные… Я разбегаюсь — как раз до других дверей — и…