Я вошёл на кухню — стула не хватало и я, выдвинув из-под стола низкий круглый табурет, сел на него. Мои глаза оказались на уровне поверхности стола. Тут же ко мне подключилась собакоу. Я был явно опущен.
— Ты что, Лёх, возьми стул, — послышались добропорядочные всплески — даже кажется и от Зельцер (она, по-моему, тоже сказала «Лёх» — что звучало как «лох»).
— Ды хули нам, пиздюкам!.. — вздохнул я, по-обезьяньи скрюченной кистью с пятью хватающими пальцами сгребая со стола стакан с портвейном. Все любители кэвээнщины увеселились не на шутку, сказав «свой чувак». Оля ухаживала за мной и говорила, какой я милый и остроумный, и что знает меня давно. Я боялся её рассказа. Собака не давала мне ничего съесть; иногда мне забывали налить выпить, и я всё молчал. Когда мы встречались взглядами с Эльмирой, её лицо будто осенялось солнечным зайчиком — весёлого презрения. Санич тоже не отстал — он заявил-таки наконец, что я писатель.
Один курсантик давно уже подводил речь к тому, что больше всего на свете он любит читать книги Достоевского, что «за это можно всю жизнь отдать». Это тоже был для меня величайший культурный шок (он не выглядел интеллектуалом или интеллигентом, а выглядел именно тем, кем он и был: обычным зеленчуком, который жрёт беспробудно, да ещё не прочь закинуться колёсами или навинтиться), но я не подавал виду, поскольку вступать на путь дискуссий и откровений совершенно не было настроения. Пришлось раскрыть карты, в том числе признаться, что я как бы изучаю творчество именно этого писателя. Впрочем, последнее не произвело практически никакого эффекта, не дало никакой иерархии, а дальнейшее наше общение перетекло в довольно бескомпромиссный спор, причём я не отставал, не спускал, распалился, и все стали уже тяготиться нашей неразнообразной тематикой, и поскольку вино закончилось, выслали нас за пивом.
Вернулись мы, не мене экспрессивно обсуждая, чем джангл отличается от хардкора и существует ли вообще такой стиль как «хипнотик транс» (оказалось, что курсач сей одним из первых у нас подсел на рейво-кислотную жизнедеятельность и выступал как один из организаторов первых вечеринок в том же «Спутнике» — а я, как известно, раньше тоже стремился этим пробавиться: веровал, что новая формация придёт и всех захлестнёт). Кроме прочего мы коснулись ещё проблемы наркомании и алкоголизма в среде молодёжной, всей этой субкультуры, основанной на так называемом расширении сознания… Особенно поразилась Зельцер — она и не подозревала во мне таких познаний (да кажется, и вообще никаких!).
А вот мой оппонент, когда мы уж высосали ещё шесть баклажек, и они уже уходили, обратился приватно к хозяйке:
— Твой что ль?
— Да нет, — отмахнулась она, — так, друг.
— Да это чувачилло вообще чума, самая чума винтовая — так пасти фишку… так во все дела врубаться…
Мне было, конечно, лестно, но я был уже никакой — да и разглагольствования эти меня весьма и весьма отяготили. И Элька ещё, пьяная Элька…
Чуваки разошлись по своим делам, а нас Оля пригласила к себе. Зельцер, когда мы шли, отстранялась от меня и явно тяготела к Саничу. Меня послали за пивом, и я вернулся с цветочком для Зельцера. Санич хмыкнул, Эльмира, кривляясь, приняла подарочек и тут же выбросила. Саша опустился в кресло, где не так давно сидели мы с нею, она примостилась около него. Я почувствовал неудобство перед Олей, не знал как себя вести. Однако они чувствовали себя отлично — в том числе и Оля — в одночасье всё изменилось: я, который сидя здесь две недели назад, попивая пивко и обнимая свою только что обретённую «половинку», посмеивался в душе над её слезливыми любовными муками, сейчас был готов заплакать сам, а у неё вот теперь «всё о’кей и в шоколаде». Она, спасибо ей, не подала виду. Мы благополучно распили две баклажки и стали что ни на есть в жёсткие ражки.