— Мы, Саша, в школе инсценировали этот фильм, причём уже классе в седьмом — такое сильное впечатление он произвёл на неокрепшее воображенье юных советских сельских пионеров! Никто не заставлял! На большой перемене — спонтанно! Этим нельзя было не заняться! Потрясение, катарсис, цепная реакция вдохновения, экспансия искусства в действии! Занят был весь наш класс — все семь человек, даже Колюха! Вот тебе и «Общество Зрелища»! Впрочем, инициатором даже не я был! Но я исполнял главную роль — Хомы, а не Вия, дятел! — и вскоре сам собою сделался режиссёром и художественным руководителем. На главную женскую я конечно, как каждый уважающий себя наш брат, взял любовь свою Яночку… Это единственное моё пересечение с театральным искусством…
— Ну, это не надо — как говорит Коробковец, ты актёр каких мало!
Я пытался есть; остывший рис с тушёнкой был уже не столь хорош; а так это довольно неплохое, а главное, простое и дешёвое кушанье: нужно купить пакетик риса (полкило или 0,9) и банку обычной тушёнки (свиной или комбинированной), помыть прямо в бокальчике бокальчика три риса, высыпая из него в кастрюлю, в которой налито в три раза больше воды, чем взяли риса, поставить варить, пока не выпарится вся вода, а самим открыть банку и при готовности добавить её содержимое к горячему рису, хорошенько размешав, рекомендуется посыпать перцем — чёрным или красным, или лучше и тем и другим, можно добавить кетчуп или даже лучше (в сочетании с жестокой смесью перцев) томатную пасту.
— Так вот, когда я наконец уснул, я это, естественно, не осознал. Мне представилось, что внутри бабки находится маленькая девочка, и я должен её так сказать…
— Опять! Как ты разнообразен, поражаюсь!
— Мы разнообразны, Олёша, мы. Потом началась такая гадысть, просто не знаю, как это вынести и с ума не сойти!.. Я взял какие-то ножницы, подошёл к бабке, разрезал на ней одежду, вспорол ей брюхо и стал вытаскивать разные ослизлые, вонючие, почти жидкие (разложившиеся, наверно) органы, всё время пытаясь рукой — мерзкое ощущение, ну, как рыбу потрошишь, — нащупать внутри девочку… Я очень нервничал и боялся… Но было и великое презрение ко всей этой никчёмной мертвенной дребедени, а девочка воспринималась как жизнь… как какой-то смысл, что ли…
— Ну и что? — Беспристрастным врачебным тоном я пытался скрыть своё нетерпение.
— Ну, я достал ее. Она была очень маленькая — не в смысле там как ребёнок — большая голова, кривые обрюзгшие ноги и всё такое — а нормальная девочка лет семи, только очень маленькая, как кукла… И неживая, по-моему…
— Ну?! — Я уже ничего не скрывал.
— Ну, я взял её, протёр чуть-чуть и стал думать, как её…
— Что её??!!
— Надеть на хуй… — Он загыгыкал, а потом чуть не заплакал. — Дальше я уж не помню, или, может быть, пересказать не могу… Такая мерзость, что невозможно осознать… Как бы с ума не сойти…
Я задумался — вернее, разум мой наполнился непонять чем, как бы затуманился.
— Мне тоже недавно во сне принесли мою мать с отрубленными ступнями… Какие-то люди, и я их знаю, и знаю что это они и что я должен что-то сделать… Культи в белоснежно-ярких бинтах, залитые тёмно-багровым… А она смотрит и плачет…
Меня передёрнуло от одного этого воспоминанья — во сне ведь всё неотличимо от настоящего, и такие же переживания, такие же подробности, и вспоминается всё потом как бывшее наяву.
— А я, помнишь, тогда, после пятидневного обжирания, приехал домой, лёг на диван — вроде и не сплю — смотрю: что-то странное, какая-то дрянь в серванте, что-то даже по стеклу вязко стекает… Присматриваюсь, вглядываюсь в темноте — там даже как бы начинается какая-то подсветка — присмотрелся и похолодел: это мой братец, расчленённый на части, разложен на стеклянных полках, вперемежку со всякими стаканами и хрустальными вазами…
Опять стало не по себе.
— Хватит, Саша, хорош.
И есть уже перестал. Какая тут еда…
Этой ночью было совсем невыносимо; я думал, ужас совсем удушит меня, нас.
23.
Все хорошо знают и очень удивляются, что я не люблю читать. Я не утверждаю, что это принципиально плохое занятие и вредная привычка, однако, если есть выбор, предпочитаю грёзам псевдореальности непосредственные удовольствия жизни сей, коих, правда, немного: создавать музыку и барахтаться под неё, влачиться за девчоночками-«мохнушечками» и воспринимать от змия. Как вы понимаете, по-хорошему нам доступно только третье, и остаётся лишь увеличивать дозы… Да и первые двое без третьего так сказать нерелевантны. Есть ещё письмо — так называемая графомания — процесс обратный чтению (я, к примеру, с детства пишу и не прочитал ни одной детской книжки — кто такие Винни Пух, Карлсон и Маленький Принц я знаю лишь понаслышке, со слов ОФ) — но он очень трудоёмкий, ему надо предаваться воистину преданно, с головою и телом, как настоящей риэлити без кавычек, да не всегда есть вдохновенность, которая не нужна для чтения и которая из последнего чаще и добывается — даже иногда и мною, и порой приходится чуть ли не за каждым словом лезть довольно глубоко… Можно ещё слушать музыку — но обязательно в полной темноте и желательно в наушниках и лёжа… Уже вот какой-то Шопенгауэр пошёл — с его возвышением удовольствий эстетических над всеми остальными проявлениями человеческой реальной действительности…