Однажды, забывшись, Мендес и Елена целовались в детской, а, разомкнувшись, с удивлением и растерянностью обнаружили, что Александр, обхватив Элеонор, чмокает её в губы с самым серьёзным видом, Элеонор хихикает и ёрзает, а Виктор, насупившись, ревниво следит за ними, готовый разреветься.
Виктор-младший частенько оставался в одиночестве и занимал сам себя, не испытывая при этом видимого дискомфорта. Головоломки, мозаики, конструкторы – он мог копаться в них часами, забывал о еде, и Елене приходилось насильно отрывать его от этих напряжённых занятий, заставляя заниматься на детских тренажёрах. Она учила его лазить по лесенке, бегать по движущейся дорожке, спрыгивать со скамейки на маты, ходить на лыжах, плавать. Виктор и это всё проделывал так же серьёзно и сосредоточенно, словно составлял мозаику – хотя без особого желания. Свои головоломки он быстро осваивал, и тогда они ему наскучивали – Елена заказывала снабженцам новые. Казалось, он был лишён чувства собственности или соперничества, и лишь Елена замечала решительный блеск в его глазах, когда она предлагала детям задание не только на сообразительность, но и на скорость.
По вечерам, перед сном, она сама читала им книжки – увлечённо, с выражением, в лицах, на разные голоса, устраивала кукольные представления, привлекая в помощники Геру, либо смотрела вместе со всеми мультики. Эти вечера она не променяла бы ни на что другое. Она – мать.
Прошло время детских игр, и она далеко не ребёнок. Хватит обращаться с ней, как с игрушкой - они равноправны! Сейчас, как никогда, необходимы были выдержка, хладнокровие, рассудительность, воля к победе – ей казалось, что всё это у неё есть. А у Виктора, напротив, остаётся всё меньше и меньше. Неужели она стала сильнее его?
Почему – стала? Она всегда была сильнее, только не всегда осознавала эту силу. Сила, и глубинная, и внешняя. Стержень. Как много, оказывается, он значит.
Она пыталась расшевелить Виктора в постели, вызвать бурю, которой уже не боялась, даже агрессию – только не расслабляться!
А в начале экстремального для Гростии января, в самые студёные дни, когда мороз скрипел, стонал, кусал и обжигал, деревья трещали, ледяной ветер выедал нутро, Елена поняла, что беременна, и что после ужасного взрыва это вряд ли можно посчитать за благо.
Кто виноват? Когда она забыла выпить таблетку, застигнутая Виктором врасплох, вовлечённая его страстью в беспамятство? Жаловаться было не на кого, да и не до вопросов было.
Эта беременность была искрой, подарком, отголоском счастливых, мирных, безмятежных дней. Елене сначала казалось, что она станет для обоих талисманом, оберегом от новых напастей: ну не может, не должно ничего случиться с ней и ребёнком, с их отцом – разве дети не угодны Богу, разве он не защищает невинность? Но это значило – вновь превратиться в курицу, спрятавшую голову под крыло, в страуса, зарывшего голову в песок.
Беременностью и детьми не отгородишься от мира и его бед, от напастей, от врагов, от несправедливости. Пора повернуться к ним лицом. Она не имеет права подвергать детей опасностям! В раздумьях и колебаниях прошло немало времени. И вот Елена отправилась в клинику Штофа, ранним утром, до обхода.
Как всегда, он перераспределил своих пациенток и принял её без проволочек. Штоф смотрел на неё и качал головой.
- Елена, ты взволнованна, под глазами – синяки… Что опять стряслось? Неужели…
- Ты сам знаешь. Я беременна, Генрих.
- Как неосторожно, как неосторожно! Только… я не могу понять по твоим глазам, хорошо это или плохо?
- И то, и другое. Я не знаю, что делать. Я в шоке.
- Это из-за взрыва в старом доме? – догадался Штоф. – Погоди, ты не спеши и не паникуй раньше времени. Ты уверена, что не хочешь обдумать всё ещё раз? Я уверен, всё уладится…
- Я уже всё обдумала! – отмахнулась Елена нетерпеливо, глаза её лихорадочно блестели. – Я не паникую оттого, что опять ношу ребёнка Виктора. Я бы хотела его, поверь, но…
- Ты плохо себя чувствуешь? – Штоф взял её за плечи повернул к себе. – В моей клинике мы сможем сохранить…