- Я боюсь, - перебила она.
- Чего? – Штоф нахмурился. – Рожать? Но тебе не впервой, и здоровье позволяет. Тебе что-то грозит?
- Я хочу этого ребёнка, Генрих, но боюсь сделать его несчастным. Я боюсь, что мы оба попадём в руки врагов. Я не имею права рисковать. У меня ужасные видения. Страшные сны. Может быть, это и есть предчувствие конца… - и она, не выдержав, зарыдала у него на груди.
Поражённый, растерянный, испуганный Штоф бережно держал её в своих огромных руках, гладил по голове.
- Если ты могла бы задержаться на два-три дня, я попробовал бы иголочки – когда срок невелик…
- Срок велик, Генрих, я слишком долго раздумывала. И у меня нет двух-трёх дней. Генрих, сделай это быстро, пожалуйста! – попросила она жалобно, утирая слёзы. – Я не хочу, чтобы Виктор знал. Ему будет больно…
И она оторвала лицо от мокрого халата и умоляюще посмотрела ему прямо в глаза. И Штоф сделал то, что не имел права сделать – поцеловал её сначала в лоб, потом – в оба мокрые, покрасневшие глаза, потом в кончик шмыгающего носа, нежно, бережно, легонько. И только после – в губы, потом – ещё раз, и снова - пока поцелуй не стал тем жадным, долгожданным, жарким, настоящим, а не шутливым, – и руки его сами собой сжимали её всё сильнее и сильнее, одна ладонь легла на затылок, другая скользнула вдоль спины. Штоф потерял голову.
- Девочка моя… Любимая, единственная… - шептал он, шумно дыша. Захваченная его страстью врасплох, Елена не могла сосредоточиться, собраться, сообразить, что происходит, и что ей теперь делать: она пришла всего лишь за помощью. Штоф перестал быть похожим на себя, теперь он пугал Елену – неужели все мужчины таковы, абсолютно все?
- Ну, пожалуйста, не уходи, - прошептал он в горячечном бреду. – Любимая, как я люблю тебя, знаешь, я никого в жизни не любил, ты одна, с самой первой секунды, как увидел… самая желанная… Не уходи, не бросай, я с ума сойду от тоски…
Елена почувствовала, как его широкая рука, лежащая на ягодицах, прижала её живот к твёрдой, алчущей плоти, ждущей своего часа – о, какой она будет ненасытной и обезумевшей! А, может, напротив – нежной и трепетной? Ну, довольно, она не жаждет это узнать. И она, собрав силы, оттолкнула Штофа – сначала оторвала руку от бёдер, потом толкнула в грудь.
- Генрих, что ты делаешь? Генрих, ты теперь не сможешь делать аборт! – сказала она скорее изумлённо, чем с упрёком.
Штоф опомнился. Он отпрянул, схватился за голову, сел на стул, снова вскочил, отвернулся к окошку. Руки его дрожали, всё тело тоже сотрясала дрожь, он не находил себе места, сгорая со стыда и желания – один раз сорвавшись, он останавливался и остывал очень медленно.
- Я был ужасен, прости меня, - глухо произнёс он. – Я просто… тормоза сорвало. Теперь ты можешь меня не уважать… или ненавидеть. Что одно и то же…
- Генрих, очнись, ради Бога, очнись! Мне не за что тебя ненавидеть, и ты прости меня – я сама оказалась недопустимо слабой, ты не виноват. Но, Генрих, я ведь пришла к тебе на приём. Ты нужен мне, как врач, как друг, я доверяю тебе. Я ведь в положении – ты ещё не забыл? Ты мне поможешь? Ведь поможешь, да? – Елене приходилось быть жёсткой и напористой.
Г Л А В А 4
… Аборт Елене делал другой врач. Елена вошла в кабинет, словно на помост с гильотиной, но была собрана и уверена в себе. Да, она всё решила правильно. Она не передумает. Это её личная проблема, её личная трагедия, она никого не касается, и Елена справится с ней сама!
Через три часа Елена покинула клинику. Взявший себя в руки, словно разом постаревший, Штоф сам проводил её до двери, где их встретила Бет с телохранителями.
Елена уже обдумала, что скажет Виктору – доктор Ганничек помог ей сочинить достойную версию, которую и подтвердил потом сам на очной ставке с Главным Спонсором и Боссом: дисфункция на фоне приёма противозачаточных гормонов, сильное кровотечение – пришлось делать контрольный соскоб. Несколько дней необходимы покой, воздержание, потом – тщательное предохранение мужа.
Встревоженный Мендес ходил вокруг неё на цыпочках, был бережен до дрожи в коленках и ласков до приторности.
Одна только Бет не смогла сдержать недовольства. Она давно уже женским чутьём догадалась, что тревожит и гнетёт Елену, а затем – поняла истинную причину поездки Елены в клинику. Она ничего не сказала на обратном пути, в машине, но дома попросила Елену для серьёзного разговора.