- А ты меня не учи! – беззлобно огрызнулась Елена. – Все меня учат жить. Тоже мне, педагог.
- Ладно, ладно, я не учу. Я просто не люблю шума и ссор. Всегда всё можно уладить без грязи и схваток. Разумно, по любви.
- Ой ли? – скептически хмыкнула Елена.
Елена стала позировать Георгию сначала полуобнажённой – сама, по собственному почину, потом – понемногу – полностью обнажённой. Она не ощущала неудобства, но испытывала гордость за своё тело. Гера же просто любовался ею, восторженно и отвлечённо.
- Гера, ну когда ты дашь мне взглянуть хотя бы чуть-чуть, хотя бы на кусочек?
- Еленка, это ведь, в сущности, пока ещё набросок. Ну не спеши – не получится сюрприза. Знаешь, - говорил он, работая и, время от времени, взглядывая на неё внимательно. – В тебе, в каждом движении, гнездится это нетерпение. Как у птицы в клетке. Я очень люблю птиц – почему у вас нет никого? Ни птиц, ни собак, не кошек? В каждом доме обязательно нужна собака.
- Не знаю, - растерянно отвечала Елена. – Я как-то не думала об этом. Виктор не любит. Раньше у нас с мамой были кошка и котёнок. Возможно, я заведу для детей кого-нибудь. И для тебя тоже.
- Боюсь, что всё дело в странных пациентах. Они словно заменяют вам собак и кошек. И настоящие собаки их просто испугаются. Как привидений. И я тоже таким был, да, Еленка? Мне думается, это неспроста, и аварии тут не при чём. Здесь что-то другое. В этом повинен Хозяин? Не отвечай, я боюсь услышать «да». В этом есть какая-то неправильность. Или даже неправедность. И печаль. Словно вокруг меня – одни потерянные души, которые даже не могут выразить себя, высказать, сделать попытку найти настоящий дом, - Гера водил кистью и говорил, говорил без озлобления, без горечи, без недовольства, говорил так, словно работал карандашами. – Я тебе не надоедаю болтовнёй?
- Нет, Герочка, ты мой единственный собеседник, правда.
- Ты счастливая, Еленка, ты помнишь всё, что с тобой было. А я вот пуст. Хотя – если походить по институтам и мастерским – наверняка меня кто-то вспомнит и всё расскажет, как было до. Но меня ведь не отпустят так просто, да?
- Гера, разве тебе плохо у нас? Живи, радуйся, за тебя работают другие, о тебе заботятся. Ей-богу, я – не самый худший вариант.
- Птице в клетке тоже хорошо – никаких опасностей. Её кормят до отвала, убираются, её целуют без конца и даже разговаривают. Но открой окно…
- Гера, я очень люблю тебя… Думаешь об учёбе – сделаем и это. Будем учиться вместе. Хочешь? А Пазильо? Разве он один не стоит жизни в Полицах?
- Стоит. Он удивительный художник. Мастер. И Человек. Странно сознавать, что я здесь благодаря ему. Мне повезло! А мог бы быть на улице.
- Гера, что за гадкие мысли!
- Какие есть. И я знаю, что прав. Но не виню тебя. Я тоже тебя люблю. Ты – моя подружка. И мне хорошо у вас. Но кто знает, скольким людям плохо оттого, что я потерялся? Знаешь, когда человек умер, ему уже безразличны все его боли и неприятности. А вот родным больно.
- Ты говоришь, я счастливая. А может быть, я была бы счастлива многое забыть из своей прошлой жизни.
- Почему? Ты такая молодая – а у тебя уже муж и трое детей. Роскошный дом, деньги, интересные люди вокруг, и все преданы. Ты просто обязана быть счастливой. А вот я…
- Георгий, я замёрзла и устала. Может, хватит на сегодня?
Гера с неохотой отложил кисть, подошёл к Елене и накинул на неё огромную пуховую шаль: - Ладно, спрыгивай! – и он помог ей спуститься с постамента.
Его тёплые и сильные руки были нежны и заботливы, но трепет, возникающий при их касании, был совершенно иного рода. Словно касаешься ребёнка.
Была поздняя ночь. Мендес в кабинете обсуждал с Фернандесом срочные финансовые дела. Пазильо ещё до взрыва вырвался-таки домой, в Испанию, готовить выставку в новой галерее, а Марта, пользуясь его отсутствием, легла в больницу подлечиться и пройти очередной курс восстановительной терапии. В доме стояла гробовая тишина.
Гера и Елена занимали гостевую комнату, принадлежавшую Пазильо.
- Ты уже рассказал мне, почему я счастлива. Так почему же несчастен ты? Ты жив, ты в хороших руках. Ты безгрешен. Перед тобой – абсолютно новая жизнь, чистый лист, всё можно рисовать заново. А вот мои грехи, моя память тянут меня.
- Твои грехи? – Гера внимательно смотрел в её лицо. Они сидели, обнявшись, на диване. Большие светло-серые глаза, опушённые густыми ресницами, были удивительно чисты и прозрачны. Пушок над верхней губой, вздёрнутой, как у ребёнка, был слабым и смешным. Гера тщательнейшим образом уничтожал его Елениным депилятором, словно стыдился.