А вечером, когда темнело, Елена, не зажигая света в спальне, пыталась молиться. Молитва у нее получалась корявая – она не была слишком прилежной ученицей и даже часто сбегала с ребятами с уроков богословия, за что бывала наказана, а исповедь вообще ненавидела – уж больно противный, злой и въедливый был их школьный падре. И теперь она скорее вела долгие разговоры с Иисусом и Марией, вкладывая в них всю страсть, всю обиду, разочарование, злость и страхи. Она боялась, что Живаго придет к ней, когда кончатся месячные, и будет приставать, и снова никто её не спасет. Она умоляла защитить её от насилия, защитить от насилия Лео и мать.
Разговоры с распятием её немного успокаивали и утешали, и она засыпала спокойнее, чем прежде. Теперь у нее была бумага, конверты и ручки, она каждый день писала отчаянные письма матери, которые исправно исчезали к утру – и она привыкла, что ее комнаты кишат призраками, каждый из которых наделен своими обязанностями. Дневной призрак – серая безучастная девушка – регулярно чистила туалет и ванную, приносила и уносила еду, меняла белье, пылесосила ковер. Ночной призрак выносил мусор, забирал письма и приносил чистую бумагу, цветные женские журналы, диски с географическими сериалами. И еще один призрак – призрак Хозяина – раскинул черные крыла, оставляя за собою право на особые привилегии.
Елена не могла никак решить – то ли ей питаться получше и копить силы, то ли объявить голодовку, и каждый раз говорила себе – ну вот, последний раз съем это мороженое с клубникой – и все! Ну, вот только маленький кусочек шоколадки (яблочного пирога, бананового бисквита, орехов в шоколаде, персикового мусса) – и больше ни-ни! Но соблазнов все не уменьшалось, и она испугалась, что так, пожалуй, растолстеет - только этот страх и убавил ей аппетита и страсти к сладкому.
Так не могло продолжаться бесконечно, существование заходило в тупик. Однажды она попыталась попросить у девушки-зомби пылесос, чтобы поработать самой – но наткнулась на страх, девушка стиснула зубы и не дала ей даже дотронуться до трубки, непонятная злоба перекосила её лицо. И напуганная Елена забилась в ванную…
Однако на следующий день пылесос был оставлен в её комнате, и это стало её маленьким развлечением.
Весточки от Марты не было. Елена по-прежнему сходила с ума от неизвестности и тревоги – теперь её больше беспокоили мать и Лео. Почему они до сих пор ее не нашли? Ведь это так просто – она же у них под боком! Неужели и с ними что-то стряслось?
То ли в награду, то ли почему ещё – но Елене словно постепенно ослабляли вожжи, поощряя, как арестанта, за хорошее поведение.
Ей разрешили ходить в гимнастический зал – и она вымещала на тренажерах отчаяние и гнев, зато и от пирожных больше не отказывалась. Ей разрешили гулять по парку – просто однажды после завтрака дверь оказалась открытой, на пороге стояли резиновые сапожки, и на кресле лежала теплая длинная стеганая куртка.
После этого в её шкафу прописались несколько свитеров, теплое белье и брюки, две куртки, плащ-дождевик, длинный вязаный жилет и разноцветные шапочки…
Всё портило только постоянное присутствие в поле её зрения двух людей – мужчины с висячими черными усами и в темных очках, и невысокой коренастой дамы, невозмутимой, молчаливой и настороженной, как сторожевая собака.
На все вопросы Елены они отвечали уклончиво и односложно. Вернее, не отвечали вовсе.
Но даже это не могло заглушить восторга первой прогулки! Она с наслаждением вдыхала холодный сырой воздух, вспугивала стайки нахохленных воробьев, дружно склевывающих последний спорыш, стряхивала с кустов воду и швыряла дождевые капли в небо. Носилась по дорожкам вдоль глухой стены, петляла как заяц, со злорадством наблюдая исподтишка, как её стражи проделывают то же самое, пытаясь сохранить безразличие и достоинство.
…Осень бушевала в заброшенном парке, сорила отжившими листьями – садовники сметали их с дорожек на обочины, а по утрам мороз красил их белым, лужицы хрустели под ногами и рассыпались в прах. Скоро зима – а она погребена здесь, за глухой стеной, одинокая, заброшенная, всеми забытая.
Ворота открывались и закрывались, разгружались и загружались машины с какими-то коробками, свертками, кипами. Рвануться бы в эти ворота, расталкивая чужих снующих людей, закричать, вырваться на свободу - дама-страж придвигалась ближе, почти вплотную, словно слыша её мысли, отвращение и липкий страх обволакивали Елену. Она уже ощущала цепкую руку на своем плече, передергивалась и демонстративно поворачивала обратно. Время еще не пришло – она вырвется, дайте срок!