И он взял её за руку: – Хорошо. Идем.
- Только не в лабораторию – я её боюсь…
- В этом нет нужды. Мы пойдём на мой этаж, и ничего не бойся, в процедуре нет ничего страшного.
Они спустились на этаж, Мендес вёл её за руку, и она шла за ним, словно проштрафившийся ребёнок – к директору школы за выговором. Они миновали гостиную, прошли ещё одну комнату, и, наконец, он распахнул дверь в свою спальню. Он никогда никого не приводил сюда прежде.
Елена остолбенела. Он был сумасшедшим, и его спальня тоже была сумасшедшая.
Изголовьем к белой стене располагалась огромная, очень низкая тахта под бледно-оранжевым шёлком. В оштукатуренные белые стены и потолок фресками были врезаны фотофрагменты из картин Боттичелли и других любимых картин - глаза и руки, босые ступни, губы и пряди волос, отдельные волны туник и драпировок… Словно рассеянная по Вселенной неведомая женщина осыпалась, опадала на Землю частями, сквозь страшные могучие стены этого узилища.
У черной стены стоял длинный бар с зеркальными стенками, над ним – огромные глаза Ботичеллиевой Весны, её рука, указывающая на красный хрустальный бокал, стоящий на старинной столешнице. Чуть левее бокала, отражаясь в зеркальных горизонталях, стоял незаконченный портрет самой Елены работы Пазильо. Она смотрелась в собственное отражение и себя не узнавала. Слишком благостное и наивное лицо. И очень глупое. Ей казалось, что с тех пор она постарела и поумнела.
Сверху стену венчали колонки стереосистемы, слившиеся с ней, подобно двум странным наростам. Сам центр располагался тут же, в нише, правее бара. Окна были плотно занавешены тяжелыми серебристо-серыми шторами в золотых и красноватых монограммах MV, пол застелен гладким чёрным паласом.
Мрачная готическая музыка, которую так любил Мендес, тут же обволокла её со всех сторон плотным, ощущаемым всей поверхностью кожи, покрывалом. Орган поверг её в благоговейный, мистический ужас. Ей захотелось пасть на колени и плакать.
- Ну, ты будешь любить меня здесь? – спросил Виктор, приблизив к ней нахмуренное лицо.
Елена испуганно кивнула.
«Что ж, может быть, и не вполне осознанно, но ты сама захотела сыграть в эту игру». Он щёлкнул ключом – над дверью загорелся алый глазок: дверь была заперта. Мендес небрежным театральным жестом швырнул ключ в угол комнаты, прошел к бару, достал оттуда ещё один рдяный бокал и плоскую зелёную бутылочку с чешским горьким бальзамом.
- Опять вино? – Елена вздрогнула.
- Иначе нельзя, - объяснил он серьёзно. – Эффект будет не тот. Надо выпить не меньше бокала, а для достижения нужной концентрации – даже больше.
И он нарочито медленно стал наливать в бокал густую ароматную жидкость.
Елена с тоской оглянулась на дверь, попятилась – а он уже подносил бокал к её лицу.
- Нет, не надо… - беспомощно пробормотала она, но Мендес обхватил ладонью её затылок и прижал бокал к губам. Ужасный, крепкий и пряный дух ударил в ноздри.
- Ну вот, это твоё избавление! – произнёс он.
Она взглянула на него дикими глазами, в которых он наконец-то узнал упрямую, прежнюю девчонку. Зубы клацнули, ликёр потёк по подбородку, она непроизвольно сделала глоток, и ещё один глоток, и ещё – бокал опустел. Мендес, не спеша, налил второй.
«Ты думала, это игра? Хотела сыграть со мной? Что ж, это мой ответный ход. Не с каждой игрушкой можно играться, как с игрушкой».
Она замотала головой, закашлялась, хотела что-то сказать – но лишь пискнула. И снова жуткий кровавый бокал прижался к губам. Ей пришлось, захлёбываясь, выпить и его до последней капли. Желудок наполнился горячим, глаза заслезились.
- Я теперь – зомби? – спросила она, икнув. Окружающий мир покачнулся. – И ты можешь мне приказывать?
Мендес сурово сдвинул брови и кивнул.
- Сделай… обратно, - вдруг сказала она, медленно оседая в его руках.
- Уже нельзя, слишком поздно, – он снова приблизил к ней лицо. – Что ты чувствуешь?
Она неопределённо махнула рукой. – Всё… плывёт! Всё!
- Ты сегодня обедала, ужинала? Завтракала? – обеспокоено спросил он. Она отрицательно покачала головой. И Мендес снова выругался про себя.