– Тамара, исчезни, – проговорила я, когда она в очередной раз возникла у моего одра и с трагическим выражением лица склонилась надо мной.
В ватном тумане до меня донеслись ее слова «куриный супчик» и «мое золотко», а потом я вновь провалилась в сон. Глубокий, тяжелый, похожий на обморок.
Тем не менее на следующий день я почувствовала себя лучше.
За окном светлело тихое утро. Весело посвистывали птицы, резвясь в пока еще буйной и зеленой листве деревьев.
Еще сонная, сквозь полуопущенные ресницы я скользила рассеянным взглядом по знакомым предметам моего небогатого интерьера. Мысли кружили и путались. В голове то возникала, то затухала ноющая тупая боль.
Около восьми я встала и, пошатываясь, побрела в ванную.
В полдень ожидался визитор, о чем, хмуря короткие белесые бровки, с явной неохотой сообщила мне Тамара. Никогда и ни при каких обстоятельствах – это было даже не правило, а закон – я не отказывала визиторам. Если тяжесть стала настолько невыносима, что они принимали решение прийти ко мне, я не могла отменить или перенести нашу встречу. Тамара знала это очень хорошо.
Стоя под горячим душем, я думала о том, что жизнь моя как-то незаметно сузилась до маленькой полянки. На ней нет никого, кроме меня и моих братьев. Густой лес окружает ее со всех сторон, и я не вижу даже тропинки, даже просвета между деревьями. Давно не вижу. Наверное, слишком давно. Все мои интересы свелись к «Фениксу», а в последнее время еще к исчезновению Акима. И все. Но даже попытка воззвать мысленно к самой себе («Мне всего тридцать пять. Неужели в моей жизни больше ничего не будет?») никак не откликнулась в душе ни тоскливой нотой, ни горечью. Я привыкла так жить.
В юности я пылала разнообразными страстями. Я мечтала стать биохимиком и делать великие открытия, в моей комнате на стуле и на полу периодически вырастали многоэтажки из книг, я слушала джаз и классику вперемежку, одинаково наслаждаясь тем и другим, я часами говорила с братом о странностях этого мира, странностях, которые тогда мы еще только постигали или пытались постичь; в этих беседах мы непрестанно искали истину, обсуждали грани и нюансы, так что потом, когда мы расходились по своим комнатам, я еще долго думала на все эти темы, лежа на своем диванчике и блуждая взглядом по лабиринтам едва видимого, почти иллюзорного узора на обоях. И помимо всех этих мыслей испытывала также тихий восторг оттого лишь, что я живу, что дышу и вижу каждый день такой замечательный, такой красивый, такой идеальный мир. Идеальный, несмотря на все его странности.
Теперь я была другая. Настолько, что порой сама не узнавала себя. Кто я? Возможно ли, что я действительно умирала, а затем воскресала уже в ином ракурсе, при этом теряя что-то из прежнего, а взамен не приобретая ничего? Ничего, кроме опыта.
Ответов я не знала и сомневалась, что когда-либо узнаю.
Выйдя из ванной, я оцепенела. В квартире отчетливо ощущался запах газа.
Около минуты я стояла в коридоре, не шевелясь, закутанная в большое банное полотенце, с мокрыми волосами, и как кошка прислушивалась к едва различимым звукам, доносящимся с кухни. Чье-то дыхание… Мягкий, но тяжелый шаг – один-единственный… Вздох…
Та-а-ак…
Я решительно зашла на кухню. У плиты, спиной ко мне, стояла высокая грузная фигура. Редкие короткие волосы на затылке взъерошены, складка шеи нависает над воротником желтой футболки.
– Котик, чтоб тебя!.. Ты как сюда попал?!
Он обернулся. Большое полное лицо его от движения всколыхнулось. Светлые бровки – точь-в-точь как у Тамары – испуганно вздернулись. Но в следующую секунду он узнал меня. Пухлые губы растянулись в улыбке, маленькие глазки превратились в щелочки.
– Ану́ска!
В левой руке Котик держал за шею куриную тушку, а в правой – огромный нож. Все четыре конфорки были включены на полную мощность, но без огня.
– Положи нож и курицу!
Он послушно бухнул все это на стол.
Я подошла и четыре раза повернула ручки плиты, одну за другой. Потом открыла окно. С улицы в помещение тут же ворвался свежий и довольно прохладный ветерок.
– Котик, – произнесла я уже спокойнее, – что ты тут делаешь?
– Котик варит суп.