Я лепил из разноцветной глины свою растерянность, свою потерянность, потом покинутость, затем страхи, ненависть, ревность, но, как правило, из всего этого получалась или несимметричная темная звездочка, или схематический бесполый человечек, вылепленный без лица.
Но однажды, когда все руки у меня были измазаны той бессмысленной глиной, я услышал не ушами, а пустым и резонирующим нутром некий нервический смех своей матери, и, преодолевая страх своего страха, я сбросил туфли и в своих извечных белых носочках пошел по направлению к этому смеху. За первым же поворотом я наступил на торчащий из рамы гвоздь, который пронзил меня истошной болью, но страх мой оказался больше, и боль растворилась в нем, как кровь впиталась в носок. Дерганый смех становился все ближе и ближе, и когда я осторожно высунул глаза из-за ширмы, то увидел голую мать, стоящую на четвереньках на помосте, и этого проклятого художника с трубкой в зубах, нависшего над ней. Одна рука его лежала на голой заднице мамы, а второй он поправлял ей грудь. При каждом прикосновении она странно хихикала, а этот шепелявил через зубы и трубку: «Щещаш, щещаш, ощущу щищки.»
«Мама, я хочу какать.» — выпалил я невольно, и они оба вскрикнули, причем дважды, поскольку трубка из его вонючего рта выпала прямо на спину маме. За этими криками я забыл, что на самом-то деле мне хотелось блевать и плакать одновременно.
И все же это было не самым унизительным, что я видел тем московским маем. Станцией дальше располагалась гостиница «Россия», куда мы поехали вместе с мамой, чтобы получить посылку, переправленную ее матерью из Сибири. Для меня все эти разговоры по телефону о том, куда подъезжать и что представляет собой ящик, который передала бабуля, были чем-то вроде поиска сокровищ, идущего помимо меня, но когда мама взяла меня с собой, то первый же знак после ржаво-аквариумной станции — то ли колокол, то ли купол церкви, вросший в землю памятником сразу же по выходе, — оказался сильно многообещающим и таинственным.
По ветреным улицам, обогнув церквушку, мы подошли к одному из входов в гостиницу, где лакеи в ливреях сажали советское дворянство в советские кареты желтых такси. Мама позвонила из регистратуры кому-то, и через некоторое время к нам спустился вальяжный и мускулистый дядя в офицерских галифе да белой майке поверх тела. Он поцеловал маму трижды, а меня щелкнул по носу и повел обоих наверх к себе. Мы ехали на лифте, потом шли долгими коридорами, в угловом буфете дядя купил бутылку вина и бутылку водки, а еще сладостей, и мы вошли в его комнату. В комнате работал телевизор, хотя никого до нас в ней не было. Надо сказать, что, пока мы шли, мне все казалось, что мой поиск сокровищ продолжается. «А вот и Кремль!» — распахнул портьеры мужчина, — именно так, казалось мне, должны открывать сокровища, — и мама деланно ахнула, как будто никогда его не видела, а я удивился, насколько вид отсюда похож на почтовые открытки.
Здесь он внезапно встал в каратэвскую боевую стойку и стал показывать какие-то движения, имитируя то удар кулаком, то блок, то он плавно разворачивался, а его нога в офицерском яловом сапоге задиралась под самый потолок, и, наконец, вовсе повис в воздухе, а потом со всего лету сел на шпагат! Мама захлопала в ладоши, сказала, что он все такой же спортивный, каким был и в школе, на что тот встал и раскланялся.
Я огляделся по сторонам. Два кресла были отодвинуты к журнальному столику, на котором лежала копченая рыба, открыты банки солений, развернута колбаса и очищены от скорлупы яйца.
Когда мы ехали сюда, мама обещала, что заберем посылку и тут же поедем дальше, но теперь расспрашивала то о своей матери, то о других, которых они знали сообща, но помимо меня. Он пригласил нас за журнальный столик, мама взяла меня на колени. Он открыл бутылку вина и бутылку водки, налил вина в стакан маме, а себе — водки, и предложил тост за маму и меня. Мама поначалу отказывалась, но он настоял, говоря, что не видел ее столько лет, хотя помнит вот с такого возраста (тут он кивнул в мою сторону), а она все такая же красивая! Мама взяла стакан вина, пряный запах ударил мне в нос, я отвернулся, и они выпили.