После внезапного отъезда Ирины Родионовны Облонской мне, по существу, стало негде жить. Правда, Мрат согласился пустить меня к себе на месяц, но я полагаю, что добрая Ирина Родионовна заплатила ему за это. Искать ли кавказских дядюшек Акима, русско-еврейских друзей и собутыльников Глеба, азиатские концы Назара, хакасские отростки матери — куда, к какому табору прибиться?! В огромном городе я был как муравей, чей муравейник разворошили. И даже если муравейник не разворошили, то здесь, в муравейнике «Таганской», народ был совершенно чужой: рыжие муравьи-захватчики поели всю мою семью. Я сидел и глядел в мамину телефонную книгу: те, кого я знал, или умерли, или поразъехались и были перечеркнуты в телефонной книжке, тех же, что остались незачеркнутыми, — я не знал, и их имена холодно смотрели на меня, как безымянные барельефы этой станции. И вправду, худо человеку, когда некуда идти, — думал я по-достоевски.
В те годы в «Иностранке» был напечатан чей-то рассказ о породе людей, живущих в метро. Этот рассказ налетом мистики рисовал их чуть ли не пришельцами, узнающими друг друга по бледной, никогда не видевшей солнца коже. Но в моем-то случае не было никакой мистики, просто, жизнь оборачивалась таким образом, что, быть может, и мне оставалось разве что поселиться в этом разворошенном муравейнике метро.
Как-то я читал африканскую сказку о муравье, оставшемся в одиночестве без дома и без дела. Полз он, полз в своем безделии, пока не дополз до конца света, а оттуда переполз к самому богу Ньяре. Увидел бог Ньяра муравья и спросил: зачем, мол, мураш, приполз аж досюда? Пожаловался тогда мураш на свою бездомность и свое безделие, и сжалился над ним Ньяра, и дал ему сторожить подземный колодец с живой водой в пустыне. Стал мураш сторожить колодец днями, а по ночам по своей привычке стал таскать капля за каплей воду в свой пустой муравейник, чтобы заново оживить его.
Приходят днем звери к колодцу, просят напиться, а мураш им строго: «Нет, Ньяра велел мне сторожить воду!» — и не дает им ни капли. Приходит ночь, и мураш опять за свое: капля за каплей перетаскивает воду к себе в муравейник.
Рассердились звери, пошли жаловаться Ньяре, дескать, не дает нам муравей воды, умираем, мол, от жажды. Услышал это бог Ньяра, разгневался на муравья, приходит к колодцу — а там ни колодца, ни муравья.
Так, может быть, поступил и я сам, думал я, перетаскав всю живую воду своих воспоминаний в мое подземное царство, в мой московский муравейник, а потому и нет мне теперь жизни там, на поверхности земли, где меня готовы растоптать и жаждущие звери, и разгневанный бог Ньяра!
Остановитесь на мгновение в наземном зале «Таганской»-кольцевой, взгляните на смальтовый купол этого муравейника, где открывается страшный и голый космос Ньяры, и вы поймете мои ощущения.
Тьмы в космосе, увы, больше, чем света. И это видно невооруженным глазом, как и невооруженной душой. Точно так же и в метро тьмы больше, нежели красоты станций. Но почему же я, черный и кожей, и лицом, и душой, так одинок в этой тьме? Мертвецы в соседних камерах скрипят костями, свежие — скрежещут еще и зубами, запах их разложения носят вдоль по подземелью черви, но душа не видит души. Ах, если б вы знали, как я соскучился по своей маме. Так на земле я скучал свои последние дни по той девочке, которую я назвал Олесей, уже не ища ее, но только лелея в уме.
Свет погасшей звезды, боль оторванной руки, эхо замолкшего звука.
Смешно сказать, но уехала Ирина Родионовна, а посылка с днепропетровским гусем и подсолнечным маслом опять пришла на Курский вокзал. О ней нам сообщили новые соседи — обкомовские краснодарцы, ставшие москвичами, и я привычно поехал на Курский вокзал к днепропетровскому поезду. Вы ведь знаете ощущение «deja vu», когда происходящее сейчас вам уже знакомо, вы переживали уже это: стояли точно так же под информационным табло, гулкий голос вокзального диктора объявлял прибывающие и отходящие поезда, потом, когда хлынул поток пассажиров с днепропетровского поезда, женщина всплескивала руками: «Глядь, вот он, черненький, как корочка перекопченного сала!» — та же самая холщовая сумка с тем же самым увесистым гусем и плещущимся подсолнечным маслом. Все как было.