Ближе к родам к ней приехала не мать, но отец — армейский полковник в отставке, человек по благородной и древней фамилии Ржевский. Он отдыхал по путевке где-то в Назрани. Поскольку ему пришлось менять маршрут и ехать через Москву, он договорился через коменданта вокзала, что его возьмут на поезд Назрань — Москва сопровождающим охранником вагона-ресторана, где ему выделили бесплатное купе, и через пару дней поезд прибыл на Павелецкий вокзал. Правда, поскольку поезд прибыл поздно, дед мой решил не искать в зимних потемках общежитие своей дочери, а заночевал в вагоне-ресторане, заодно охраняя его.
Глубокой ночью он услышал женский вопль. Поначалу ему показалось, что это снится его рожающая дочь, но, очухавшись, он понял, что крик о помощи несется откуда-то снаружи. А потому как человек благородный, к тому же военный, он схватил противопожарный багор и распахнул дверь. В узком промежутке между двумя составами на фиолетовом снегу он увидел две темные фигуры: обессиленная и охрипшая женщина издавала звуки, как освежеванная овца. Дед с командирским криком бросился на помощь, но, прежде чем он успел разобраться в диспозиции, бросившаяся навстречу фигура вышибла из его рук багор, и тут же дед ощутил резкий ожог в груди. Падая под вагон, он каким-то чудом сообразил, что здесь подцеплен ломик, которым обходчики проверяют целость колес, и, судорожно выхватив его, долбанул им по этой черной фигуре. Удар пришелся по голове, и фигура рухнула мешком на снег. Женщина, вся зареванная и избитая, со страхом подползла к деду и, увидев темную лужу вокруг него, стала выть в голос. Через некоторое время понабежали проводники, вызвали милицию и «скорую», и деда — вместо поездки на «Автозаводскую» — увезли в Склифосовского.
Разумеется, когда моя мама узнала о происшедшем, у ней страшно зашевелилось в животе — так, будто об этом узнал и я. Она путалась: ехать ли ей рожать, или мчаться к отцу в Склифосовского, но ей прежде всего повелели забрать на «Павелецкой» вещи отца с его документами для предъявления в ту же самую клинику Склифосовского, и она поехала на вокзал. Ей в тот раз даже арки колонн на станции казались то кавернами перерезанных ножом легких отца, то широко разведенными ногами роженицы. Впечатление подкрепляли огромные круглые дыры в потолке — для освещения. И это напоминало ей нечто виденное ранее — дурное и множащееся солнце озера и книги. Мама насилу удержала себя в чувствах, нанюхавшись скипидару, чтобы забрать в отделении милиции вокзала огромный чемодан деда с курортным барахлом и добытыми на Кавказе подарками для всей Сибири, но самое главное — его полковничьи документы. Там, чуть не родив, она оставила чемодан в привокзальной камере хранения и вместо Склифосовского поехала срочно на «Новокузнецкую», где, оказывается, жила та самая спасенная ее отцом женщина по имени Ирина Родионовна Облонская, звонившая ей после всех перипетий и обещавшая любую помощь по части родов, поскольку сама работала замом главврача в одном из роддомов. Почему мама не поехала к отцу? А потому, что там, внизу, на станции «Павелецкая»-радиальная, при виде тех же раскоряченных ног и огромной дыры псевдосолнца у нее пошли воды.
Вы ведь помните станцию «Новокузнецкая»? Ту, что отделана под пустой Елисеевский магазин или, скорее, под зал мертвецов в какой-нибудь египетской пирамиде. Мою мать рвало на каждой троноподобной скамейке — и от вида фонарей, напоминающих плевательные урны в зубопротезных кабинетах, и особенно от толпящихся и несущихся куда-то с баграми в бесчисленном количестве отцов. От последнего ее рвало все больше и больше. Уже и пакет из-под отставных документов отца переполнился желтой желчью, и скамейки под ней стали мокры, когда к ней, как к пьянице, подошел милиционер и, схватив за подмышки, пытался оттащить наверх. Лишь тогда, когда она опрокинула на него весь пакет своих извержений, сержант милиции понял, с кем имеет дело и, оставив ее на одной из холодных, но сухих скамеек, понесся, свистя, наверх: вызывать ли «скорую», счищать ли с кителя свой позор.
Телу моему было порядком неловко в обезвоживающемся пространстве, когда все налипало и давало ощущение туго натянутой кожи, и я стал молотить ногами, как кузнечик или маленький кузнец молоточками, обозначая крик о помощи, что ли? Потом, уже после смерти матери, я часто садился в одиночестве в позу плода, скрючившись и перекрестив ноги, чтобы хоть как-то вызвать, вернуть, восстановить те предрожденческие ощущения, растворенные в подсознании теплой и вязкой массой. Это ощущение я оживил лишь однажды, когда семилетним упал в резервуар смолы рядом с новостройкой, откуда меня, к счастью, вытащил некий старик, одетый в белые одежды, которого я, кажется, увидел потом лишь однажды в жизни, хотя и не признал. Но об этом — позже. То было минутное ощущение блаженства от бессилия, когда я просто сжался калачиком и собрался было раствориться в массе, которая ничем не отторгала и ничем не отличалась от меня, но тогда мне не дали умереть.