— Тебе нельзя тут сидеть, это места для заслуженных монахинь… иди отсюда!
Этой женщине на первый взгляд лет столько же, сколько моей матери. Она встает, снова хватает меня за плечо и пытается вытащить из ряда. При этом она что-то невнятно ворчит, а я, забыв, где нахожусь, начинаю упираться. Монахиню буквально переполняют важность и чувство собственного достоинства, поэтому у меня возникает инстинктивное желание сопротивляться. Чем сильнее она тянет, тем сильнее я упираюсь. Наше молчаливое противостояние привлекает всеобщее внимание. Некоторые монахини начинают тихо смеяться, прикрываясь рукавами, остальные смотрят на меня крайне неодобрительно.
— Малышка, тебе лучше пересесть назад, тебе оттуда все будет видно, обещаю…
Ани Дармазоба наконец-то решила подать голос. Я чувствую, что она не желает мне зла, поэтому охотно выполняю ее просьбу. Скорее всего, я допустила какую-то ошибку. Мое место среди молодых и бедных, которые стоят у стены позади всех. Злюка (так я прозвала морщинистую монахиню) с довольным видом садится обратно. Потом она заставила меня дорого заплатить за мое открытое сопротивление. Я мысленно ругаю ее последними словами, и тут чья-то маленькая ручка тянет меня за рукав. Разворачиваюсь и в тот же миг понимаю, что в монастыре у меня обязательно будет друг.
Эта девочка старше меня на год, не больше, одного со мной роста, только плотнее. Ани Дикхи живет здесь уже много лет. Ее мама тоже монахиня; Дикхи родилась до того, как ее родители развелись и мать ушла в монастырь. Ани Дикхи очень затейливо подмигивает мне и прижимает указательный палец к губам, чтобы я молчала: церемония сейчас начнется.
Почти два часа монахини читают мантры, поют священные песни; трубы, цимбалы, колокольчики и самые разные традиционные религиозные инструменты (я даже названия их не знаю) задают ритм. Я взволнована, меня буквально околдовывает ощущение единства, сосредоточенности, опьяняют запахи благовоний, наполняющие залу и сплетающиеся со слаженными голосами монахинь. Тем не менее это не мешает мне рассматривать остальных участников церемонии, хотя я пока и не понимаю, кто есть кто, кому я могу доверять, а кого лучше остерегаться, кто сумеет меня рассмешить и с кем можно будет поиграть.
После церемонии все расходятся по комнатам или возвращаются в свои домики. Дикхи разговаривает с какой-то монахиней и изредка поглядывает в мою сторону. Могу поклясться, они говорят обо мне. Ну вот, сегодня только первый день в монастыре, а я уже успела навлечь на себя недовольство одной из самых влиятельных монахинь. Мне придется над собой поработать, но это не страшно: ничто не может омрачить мою жизнь в Наги Гомпа.
Не надо готовить, стирать белье, убираться, терпеть побои и таскать на разбитой спине непоседливых маленьких братьев. Всего через два месяца я чувствую себя так в монастыре, будто живу тут всю жизнь. Дикхи подсказывала мне, кто есть кто, как надо себя вести, и помогала, когда я ошибалась. Теперь мне ничего не страшно. Я наконец-то поверила в свое счастье. Я — одна из пяти монахинь, прислуживающих Тулку Ургьен Ринпоче. Хотя на самом деле я почти ничего не делаю. Просыпаюсь, гуляю по монастырю, общаюсь с другими монахинями, обедаю, смотрю на лениво плывущие по прозрачному осеннему небу облака. Дышу. Я словно узник, наконец-то выпущенный на свободу. Попав в монастырь, я будто вернулась на несколько лет назад. Мне тринадцать, останься я дома, меня могли бы уже выдать замуж, а я веду себя как беззаботная девчонка.
Я не привыкла быть счастливой и подсознательно жду, что в любой момент у меня отнимут мою сказку и отправят обратно в жестокую действительность. Я часто вспоминаю маму и переживаю: как она там без меня? Мне бы очень хотелось с ней поговорить, но у нас дома нет телефона, так что я не получаю никаких новостей от родителей. Иногда по ночам я не могу уснуть, ворочаюсь и думаю о том, как мы гуляли с братиками вокруг храма. Я вообще плохо сплю, пугаюсь каждого шороха, каждой тени.
Теперь я иногда ночую в комнате Ани Тары. Никак не могу привыкнуть спать совсем одна (честно говоря, это единственный момент монастырской жизни, с которым у меня не получается примириться). Ани Таре двадцать пять лет, и я ясно вижу, что ее не очень радует перспектива делить кровать с тринадцатилетней девчонкой; она привыкла к тому, что ничто не ограничивает ее личное пространство. И она совсем не боится спать одна! А я не осмеливаюсь рассказать кому-нибудь о своем страхе — вдруг надо мной будут смеяться или сочтут меня глупой? Но учитель прекрасно понимает, почему я тру глаза и тайком зеваю во время молитвы. Наверное, он сам поговорил с Ани Тарой, потому что однажды вечером, перед тем как все отправились спать, она подозвала меня к себе и сказала: