— Пока магистр Конрад жив, ничего из этого не выйдет, потому что он умнее других и знает, что это была бы не обыкновенная война, а резня: "либо твоя смерть, либо моя". И до этого он, зная силу короля, не допустит.
— Ну а если король первый объявит войну? — спрашивали соседи. Но Мацько качал головой.
— Видите ли, в чем дело… Я все это близко видал и многое понял. Если бы он был король из нашего прежнего королевского рода, который спокон веков был христианским, то, может быть, он бы и сам первый напал на немцев. Но наш Владислав Ягелло (я ничуть не хочу умалять его достоинство: он благородный государь — и да сохранит его Господь в добром здоровье) — прежде, чем мы выбрали его королем, был литовским великим князем и язычником: христианство он принял только что, а немцы по всему свету брешут, что душа у него еще языческая. Поэтому ему никак нельзя первому объявить войну и проливать христианскую кровь. По этой-то причине он и не выступает на помощь Витольду, хоть у него руки чешутся; а ведь и то знаю, что ненавидит он меченосцев, как моровую язву.
Такими речами Мацько снискал себе повсюду славу умного человека, который любое дело сумеет показать, как на ладони. В Кшесне по воскресеньям после обедни его окружали кольцом, а потом вошло в обычай, чтобы кто-нибудь из соседей, услышав новость, заезжал в Богданец: там старый рыцарь мог разъяснить ему то, чего простая шляхетская голова понять не могла. Мацько же принимал всех гостеприимно и охотно разговаривал с каждым, а когда наконец гость, наговорившись, уезжал, старик никогда не забывал проститься с ним такими словами:
— Вы моей голове дивитесь, но вот когда Збышко вернется — то-то вам настоящее диво будет. Ему хоть в королевском совете заседать — до того шельмец умен и проницателен.
И внушая такие взгляды гостям, он в конце концов внушил их самому себе и Ягенке. Збышко обоим им издали казался каким-то сказочным царевичем. Когда настала весна, они уже еле могли усидеть дома. Вернулись ласточки, вернулись аисты; в лугах закричали коростели, в зеленеющих хлебах послышались голоса перепелок; еще раньше этого прилетели косяки журавлей и чирков, один Збышко не возвращался. Но пока птичьи стаи летели с юга, крылатый вихрь с севера нес известия о войне. Ходили слухи о битвах и поединках, в которых хитрый Витольд то побеждал, то бывал сам побеждаем; говорили о великих бедствиях, которые причинила немцам зима и связанные с нею болезни. Но, наконец, пронеслась по всему краю радостная весть, что храбрый Кейстутович взял Новую Ковну, то есть Готтесвердер, разрушил ее и не оставил камня на камне, бревна на бревне. Когда эта весть дошла до Мацьки, он сел на коня и поскакал в Згожелицы.
— Эх, — говорил он, — ведомы мне эти места, — мы там со Збышкой и Скирвойллой много меченосцев поколотили. Там мы и благородного де Лорша в плен взяли. Ну, дал бог, подвернулась нога у меченосцев: этот замок взять было трудно.
Однако Ягенка еще до приезда Мацьки знала о разрушении Новой Ковны и даже слышала больше того: будто Витольд начал мирные переговоры. Эта новость даже больше заняла ее, чем предыдущая, потому что в случае мира Збышко, если он еще жив, должен бы возвратиться домой.
И она стала расспрашивать старого рыцаря, правдоподобно ли это. Он, подумав, ответил ей так:
— С Витольдом все правдоподобно, потому что он человек совсем особенный: наверное, из всех христианских государей он самый хитрый. Когда ему надо расширить свое господство в сторону Руси, он заключает мир с немцами, а когда там добивается того, что задумал, он снова бросается на немцев. Ничего они не могут сделать ни с ним, ни с этой несчастной Жмудью. То он у них отнимает, то опять отдает. И не только отдает, но и сам помогает им угнетать ее. Есть между нами люди, как есть и на Литве, которые ставят ему в вину, что он так играет кровью этого несчастного народа… По правде сказать, я бы сам считал это бессовестным, кабы дело шло не о Витольде… Потому что я иной раз думаю: а ну как он меня умнее и знает, что делает? И правда, я слышал от самого Скирвойллы, что он сделал из этой страны вечно сочащуюся рану на теле ордена, чтоб она всегда болела… Матери всегда будут родить, и крови не жаль, только бы она не проливалась без пользы.
— Мне важно только то, вернется ли Збышко.
— Вот, даст бог, вернется, коли ты это в счастливую минута сказала.
Однако прошло еще несколько месяцев. Дошли вести, что мир действительно заключен, хлеба стояли золотые, колосья налились, полосы гречихи изрядно уже порыжели, а о Збышке не было ни слуху ни духу.
Наконец, после первой жатвы, Мацько потерял терпение и объявил, что отправится в Спыхов, поразузнать там, как и что, потому что оттуда недалеко Литва, а кстати осмотреть хозяйство чеха.
Ягенка настояла на том, чтобы ей ехать вместе с ним, но он не хотел брать ее, и у них пошли из-за этого споры, тянувшиеся целую неделю. Наконец, когда однажды вечером они сидели и спорили в Згожелицах, во двор, как вихорь, влетел мальчик из Богданца, босой, без шапки, и закричал, подбежав к завалинке, на которой сидели Мацько с Ягенкой:
— Молодой пан вернулся.
Збышко вернулся на самом деле, но какой-то странный: не только исхудалый, обожженный полевым ветром, усталый, но и какой-то ко всему безразличный и молчаливый. Чех, который вместе с женой приехал одновременно с ним, говорил и за него, и за себя. Говорил он, что поход, видно, удался молодому рыцарю, так как в Спыхове он возложил на гробы Дануси и ее матери целый пук рыцарских перьев, павлиньих и страусовых. Вернулся Збышко с отбитыми у врагов лошадьми и латами, из которых некоторые были весьма драгоценны, хоть и жестоко изрублены ударами топора и меча. Мацько изнемогал от любопытства узнать обо всем подробно из уст племянника, но тот только махал рукой и отвечал: "Да", "Нет", — а на третий день захворал и принужден был слечь. Оказалось, что у него помят левый бок и сломаны два ребра, которые, плохо сросшись, мешали ему при ходьбе. Отозвались и те раны, которые он когда-то получил при столкновении с туром, а окончательно подорвала его силы дорога из Спыхова. Все это само по себе не было страшно, потому что Збышко был человек молодой и полный сил, но в то же время охватила его какая-то непомерная усталость, точно все труды, которые он понес, только теперь в нем откликнулись. Сперва Мацько думал, что после двух или трех дней отдыха на ложе все пройдет, а между тем вышло даже напротив. Не помогали никакие мази, ни окуривание травами, доставленными местным овчаром, ни настойки, присланные Ягенкой и ксендзом из Кшесни: Збышко становился все слабее, все более казался утомленным и грустным.
— Что с тобой? Может быть, тебе чего-нибудь хочется? — спрашивал старый рыцарь.
— Ничего я не хочу, и все мне безразлично, — отвечал Збышко.
И так проходил день за днем. Ягенка, которой пришло в голову, что, быть может, это нечто большее, чем обычная "хворь", и что должно быть у юноши есть какая-то тайна, которая его мучит, стала уговаривать Мацьку еще раз попытаться расспросить, в чем тут дело.
Мацько согласился без колебаний, но, подумав с минуту, сказал:
— А может быть, он охотнее скажет тебе, чем мне? Потому что любить-то ведь он тебя любит: я видал, как он за тобой глазами следит, когда ты ходишь по комнате.
— Видали? — спросила Ягенка.
— Коли я сказал, что следит, значит — следит. А когда тебя долго нет, он то и дело на дверь поглядывает. Спроси-ка ты его.
На том и порешили. Однако оказалось, что Ягенка и не умеет, и не смеет. Когда дошло до дела, она поняла, что надо бы ей говорить о Данусе и о любви Збышки к покойнице, а на это у нее язык не поворачивался.
— Вы хитрей, — сказала она Мацьке, — и ум у вас лучше, и опытность. Говорите вы: я не могу.
Мацько волей-неволей взялся за дело, и однажды утром, когда Збышко, казалось, был несколько бодрее, чем всегда, он начал с ним такой разговор:
— Глава мне говорил, что ты в Спыхове в подземелье изрядную связку павлиньих перьев положил.