Еще были неприятности в школе. Настя с девочками совсем на меня ополчились. Дразнили, что сменила фамилию, что на собрание в первой четверти у меня было целых трое родителей. Мама, папа и Герман. А я понимала, что это совсем ненадолго. Вот уедут мама с Германом, и на собрание будут ходить только бабушка и папа. А еще мне Володечка рассказывал, что женской дружбы не существует. Что подруг настоящих не бывает. И я верила, потому что пример мамы и тети Наташи был ярким доказательством его правоты. Хотя я ее всю жизнь терпеть не могла, сама не знаю почему. Просто так, на уровне подсознания. Вот и Настя и ее компания стали мне глубоко безразличны.
Так в повседневной суете наступил декабрь. Мама с Германом все суматошились, что-то покупали, что-то паковали, отправляли, занимались языком, между собой говорили только на английском. Со мной общались мало. А я не жаловалась. Так постепенно привыкала к предстоящей разлуке. Только привыкала ли? Иногда так жалела, что отказалась ехать с ними… Это же мама моя!!! Представляете, что такое остаться без матери?! Да еще по доброй воле?!
Как я плакала ночами. А потом утром вставала и бежала в ванную комнату, чтобы умыться холодной водой, дабы никто не заметил. Но часто натыкалась на бабулю с такими же заплаканными глазами, как у меня. И тогда я понимала, что решила все правильно, что бабулю оставлять никак нельзя. Вот и Новый год мы встречали с ней вдвоем, плача обнявшись у накрытого стола, и вспоминая маму, и желая ей счастья каждую минуту. Мы даже есть не могли, все плакали и плакали. Не знаю, сколько бы это все продолжалось, но раздался звонок в дверь. Бабуля открыла, и я вышла с ней в коридор. В двери стоял тот старик, которого я видела тогда на качелях.
Они с бабушкой долго смотрели глаза в глаза, а потом он произнес.
— Я пришел прощения просить, Нина.
— За что? — спросила бабушка. — Проходите, Виктор Петрович.
— Можно?
— Это Ваш дом.
И он прошел. Чтобы остаться.
На следующий день мы поехали к нему: туда, где он жил все это время. Это было общежитие квартирного типа, где проживали молодые офицеры с семьями. Всем, кто попадался нам навстречу, он рассказывал, что с ним его сноха и его правнучка, и его глаза блестели от слез. Он говорил о нас с бабушкой с такой гордостью, а меня все время трепал по голове. Бабушка приглашала всех к нам в гости и давала наш телефон. Мне было немного странно, что она вот так с распростертыми объятиями впустила прадеда в нашу жизнь. Но она была рада, что он к нам пришел, а потом и я была рада.
Он умел слушать… Понимаете — слушать, а ведь иногда человеку надо высказаться, поделиться хорошим и плохим, страхами и сомнениями. Просто для того, чтобы понять самого себя, бывает очень нужен человек, который может слушать и слышать так, как ты говоришь, не привнося никаких своих оттенков. Так вот он умел. И мне с ним было хорошо. Я ни с кем никогда не позволяла себе быть до конца откровенной, потому что каждый, будь то мама или бабушка, тут же начинали оценивать ситуацию и навязывать свое мнение, единственно-верное по их понятиям, а иногда просто ругались. Вот я и стала тщательно отфильтровывать, что можно говорить, а что нет, что можно спрашивать, а до чего легче дойти своим умом. А о чем лучше и вовсе промолчать.
Деда Витя, как я его называла, полюбил меня, и я его тоже. Мы много разговаривали, я читала ему книжки, он слушал, потом мы разговаривали, и герои становились живыми. Мы могли рассуждать, что бы они сделали в других обстоятельствах, в другое время. Мы жили их жизнями и вершили их судьбы. Это было гораздо интересней игры в куклы, а потом — с куклами я играла одна, а в героев книг с дедушкой.
Папа тоже с ним подружился. И дед никак не мог понять, почему у моих родителей так и не сложилось. А еще он удивлялся, что я решила остаться с бабушкой. Он считал это подвигом, а я просто, что так правильно. Он часто говорил, что я ему очень напоминаю его жену — Машу, в честь которой я и была Машей. Но не внешне. Он говорил, что я гораздо красивее ее, а вот характер, рассудительность, ужимки, мимика и даже душа — ее. Рассказывал, как не вязалась девушка после исторического факультета МГУ с гарнизонной жизнью, как ей было тяжело мириться с грубостью и армейскими порядками. Как десять лет жизни моталась с ним по гарнизонам, терпела все невзгоды и лишения, потому что больше жизни любила мужа и сына. Рассказывал, как они ссорились из-за воспитания мальчика. Он сам — потомственный военный — воспитывал его мужиком. Спорт был во главе всего. А Маша книжки ему читала про любовь. И Сережа сам потом читал, с фонариком под одеялом, чтобы отец не увидел. И тянулся Сережа к матери больше, чем к отцу. Учился хорошо, всегда его хвалили на собраниях, а вот в суворовское училище мать его не пустила. Чуть не до развода дело дошло. Деда Витя настаивал, а она первый раз характер проявила. «Уйду, — сказала, — и сына заберу». Он сдался. А после школы уже настоял на военной карьере сына. Мужик же, должен Родину защищать. «Жалеет ли сейчас об этом», —спросила я. «Жалеет», — ответил дед. Но повернуть вспять ничего не может. « Я ведь любил моего мальчика! Как отец твой тебя любит, так и я…» — он долго плакал и не стеснялся своих слез. Ну и я вместе с ним.