– Привет, это я.
– Мама, я пойду к себе, если ты не против, – сказала она, прикрыв рукой микрофон, но я все равно слышал. – Нет. Да. Мама, перестань. Мне уже восемнадцать, между прочим. Нет, не жалуюсь… Не волнуйся, пожалуйста. Спокойной ночи.
Наверно, я сопел в трубку, потому что она проворчала – уже в мой адрес:
– И ничего смешного в этом нет.
– Можешь теперь говорить? – спросил я.
– Могу. Я уже в своей комнате. Я пришла сказать маме доброй ночи, а тут ты звонишь.
– Ты ходила к маме, взяв с собой телефон?
Таня помедлила.
– Он лежал в кармашке. У меня есть такой махровый халат, с кармашком.
Было бы неверным сказать, что я не был взволнован, когда я представил ее в этом халатике. Дальнейшее представление было опасным, и я решил сменить тему.
– Теперь твоя мама будет подслушивать, – сказал я.
– Нет. У нее слабый слух. Это профессиональная болезнь. Зато я слышу прекрасно. Такая вот никчемная компенсация от бога… я даже слышу, когда ей не спится. Когда она ночью ходит по комнате и смотрит в окно.
«Интересно зачем», – подумал я, но промолчал.
– Ты знаешь, что она мне сказала про тебя? – спросила Таня, посмеиваясь. – Что-то слишком моложав этот наш электрик, Леопольд Иванович.
– Я? Да… то есть моложав, конечно…
– А сколько тебе лет?
Я немного смутился и ответил.
– Так ты еще маленький… хорошо, тогда я буду с тобой старой и мудрой. Как сова. И тоже в очках.
– Тебе они идут, – сказал я.
– Не ври… и ты еще не знаешь, что сказала мама дальше. Она сказала: если ты сама позвонишь этому Леопольду Ивановичу, то он решит, что ты сумасшедшая дурочка. И будет слишком много о себе думать. Причем это касается всех мальчиков, а не только юных электриков… уж я-то, говорит, на них насмотрелась в школе, будь она неладна…
– И ты тут же позвонила?
– Ну вот. Она была права. Ты уже начал много думать о себе.
– Почему?
– Я не собиралась звонить. Представь, что мне просто нужно было проверить телефон. Он же мог разрядиться к вечеру.
– Он не разрядится. Мы можем хоть всю ночь говорить.
– Всю ночь? Я никогда… ни с кем… не разговаривала всю ночь.
Я слышал, что Таня улыбается. Может, мне и не следовало наглеть, но все получалось само собой, и останавливаться не хотелось. Я улегся поудобнее.
– Это несложно, – заверил я. – Сейчас я тебя научу… поправь подушку и надень наушники. О чем будем говорить?
Таня пошуршала микрофоном.
– Расскажи мне о себе, – попросила она.
– Это скучно. Ты уснешь.
– Все равно расскажи. Если я буду засыпать, ты пожелаешь мне доброй ночи.
И тогда я рассказал ей о себе. Наверно, сейчас расскажу и вам, иначе никогда не соберусь. Это не слишком долгая история, послушайте.
Когда я родился, у моих родителей все было хорошо. Может быть, поэтому я и родился. Лет до десяти я думал, что так и будет всегда. Отец работал журналистом на телевидении, мама занималась международными связями в экономическом университете. Маме работа нравилась, а папе – нет.
Я долго не мог понять, как можно заниматься делом, которое не любишь. Но отец смеялся и ничего не объяснял. Только в шутку переозвучивал для меня те самые репортажи, которые делал сам, причем получалось гораздо интереснее, чем в оригинале. Особенно ему нравилось играть пьяных чиновников и депутатов. Он шикарно изображал очкастого депутата по фамилии Филонов – даже не помню, чем тот занимался на самом деле, но в папином исполнении он был анонимным вампиром, который очень хотел бросить свою пагубную привычку. Я смотрел на этот цирк и заливисто смеялся, а мама сердилась.
Потом на телеканале сменилось руководство и началась, как говорил папа, большая зачистка. Вместе с мусором выбросили и людей. Мне было тринадцать, и подробностей я не запомнил. Накануне мы ездили отдыхать в Грецию, где мне (и моим новым приятелям) больше всего нравилось подсматривать за девчонками в бассейне. Так что моя голова была занята многими интересными вещами, о которых я не стал рассказывать Тане, да и вам не скажу.
Оставшись вне штата, отец писал рекламные сюжеты и занимался, как он сам говорил, генерацией белого шума в соцсетях. Денег за это платили мало. Летом вместо Греции мы сидели дома. На второе такое лето мама забеспокоилась. И уже осенью отправилась в длительную зарубежную командировку. Вернулась она загоревшей и энергичной. Я никогда не расставался с ней больше чем на неделю, а тут ее не было три месяца – и, когда она пару раз по ошибке назвала меня Джейком, я даже не удивился. Вот что было печальнее всего: я не слышал ни споров, ни упреков – не то что раньше.
Таня, услышав про это, спросила печально: