– Чему вы улыбаетесь? – спросила Милли.
Он не ответил. Ему слышался ни к чему не обязывающий смех проституток, имевшихся в достаточном количестве на плантации. Они были такие разные, хочешь худенькие, хочешь попышнее, но одно знали четко: нужно уметь чувствовать настроение мужчины, чтобы угодить ему, и еще нужно держать язык на замке. Странно, подумал Эли, как же разнообразен женский иол. Кого только Бог не напридумывал в этом мире… Но опытная женщина все поймет как надо. Игра с впечатлительным ребенком может довести и до беды. Он вспомнил, как уже однажды чуть не поплатился жизнью за свое легкомыслие.
Это когда он жил с очаровательной и красивой португалкой, дочерью управляющего порохового завода, расположенного в Макао. Девица была с характером и могла при случае схватиться за нож. Он повез ее в Гонконг, где обычно предавался любовным утехам. Утром, лежа рядом с ней в блаженном полузабытьи, которое обычно следует после бурной ночи, он увидел, как в комнату вошел его слуга. И прежде чем Эли успел его остановить, тот потряс девушку за плечо, потревожив ее сон, и прошептал:
– Вставайте, мисси. Пора домой.
За этим последовала такая сцена, что Эли поклялся впредь быть более осторожным. И вот опять он спутался с молодой женщиной, которую ждет в Гонконге влиятельный отец. Зачем ему это? Может, лучше поцеловать ее в лоб и пусть спокойно отправляется в свою постель? В конце концов, может, завтра что-нибудь ему да обломится.
Эли печально улыбнулся, по-братски нежно взял Милли за руку и показал на бурлящую за бортом воду.
– Знаете, говорят, дух Тин Хау спит на морском дне, это на глубине шести саженей. Говорят, это она покачивает там в глубине праздничные фонарики и зажигает такие красивые морские огоньки.
– Это что-то новое, – сказала Милли.
– А когда она видит парочку влюбленных, смотрящих на воду с борта корабля, она связывает их своими веревками.
– Неужели! – в голосе ее слышалась откровенная ирония.
– Тин Хау отдает команды, а влюбленные повинуются. И, Милли Смит, если бы вы были женщиной, а не девушкой, я бы обнял вас и поцеловал – и мы слились бы воедино, подчинившись воле Тин Хау.
Она вся напряглась.
– Если я, по-вашему, не женщина, значит, я никогда ни с кем сливаться не стану… и не относитесь ко мне свысока! – Она оттолкнула его. – А об этом свечении я узнала еще в школе. Все, что вы видите, – она указала на морские огоньки, – это окисление природных элементов, это явление было открыто в тысяча шестьсот семидесятом году. Так же светятся светлячки. И нет здесь никаких волшебных фонариков, нет вашей глупой старой Тин Хау.
– О Боже, – сказал Эли. – Неужели нет ничего святого? – С этими словами он покинул ее.
Святое все же было. Лунный свет. Еще в школьные дни он сыграл в жизни Милли особую роль, – об этом Эли узнает позже.
Этот свет, пробивавшийся сейчас в ее каюту, напомнил Милли о завораживающей красоте той ночи… и о том, как ей было приказано встать и идти куда-то, она и сама не знала куда. Во всей этой истории далеко не последнюю роль сыграл тогда деревенский паренек по имени Том Эллери..
Лежа в койке, Милли наблюдала, как лунный свет движется по ее каюте, и он показался ей фонарем, одинокий блеск которого освещает ее путь. Надвигающийся сон отяжелил ее веки, и Милли показалось, что она снова в школьном дортуаре, и с длинного ряда кроватей до ее ушей доносится нестройный хор вздохов и похрапываний. И, что самое удивительное, пришел Том Эллери, двенадцатилетний, как и она, несентиментальный ее возлюбленный. У окна, возле изголовья возник силуэт его курносого лица.
Во храме своих грез Милли опять его увидела – ясно-ясно.
– Пойдем, Милли Смит. Пойдем! Ну же! И она, стыдливо натянув на колени ночную рубашку, повиновалась ему.
В первый раз Милли встретила Тома весной на залитой солнцем проселочной дорожке, и было это около деревеньки Бредон. У дороги цвели тогда дикая роза и кусты шиповника, а он бежал по какому-то поручению. Так она, дочь гонконгского богача, его и повстречала. И этот веснушчатый, курносый сын местного бедняка очаровал ее своей улыбкой.
– Я уже где-то тебя видел, – сказал тогда Том. – Я думал, ты воображала и нудная, как старуха. Л теперь, когда я с тобой поговорил, я вижу, что ты совсем не такая.
– Правда? Если я из Гардфилдской школы, это еще не означает, что я воображала и зануда.
– Там в основном все такие. Так задирают свой нос! – Он смотрел на нее во все глаза, на розовое, доходящее до лодыжек платье, на зашнурованные до колен сапожки, на маленькое золотое распятие на шее. Никогда в жизни он не видел такой шляпы, с полями почти до плеч. Сзади на ветру развевались белые ленты, и вся она так сладко пахла, как спелый орех!
– Девочки-то хорошие, а вот училки… – сказала Милли. – Не делай того, не делай этого.
– Ага. Это как мой батя… все долдонит одно и то же: веди себя так и не эдак. А куда ты сейчас идешь?
– На вечерню.
– Это куда же?
– В церковь.
– Но сегодня же не воскресенье!
– Праздник урожая!
Он усмехнулся своим чумазым лицом.
– А! У нас тоже. Мой батя забирает нас – вместе с паданцами – из сада сквайра Олдройда… но в церкви-то я тебя не видел.
– Я здесь недавно, – сказала Милли. – Мой папа уехал в Гонконг, и я только что начала учиться в этой школе.
– А где это – Гонконг?
– Какая разница.
– Ну, мне надо идти, – сказал Том.
– Мне тоже.
Он и с грустью, и с облегчением смотрел ей вслед. Это он-то, который и близко-то никогда не подходил к богачам, так он сказал своему отцу.
Летом они встретились снова. А потом еще. И потом они стали бродить по большому пшеничному полю Олдройда. А потом – встречаться по вечерам, когда было уже темно, и продолжали встречаться так год за годом, никем не замеченные, в укромных местечках. И однажды Том ее поцеловал.
– Никогда больше так не делай, Том Эллери! – сказала Милли.
– Я не так уж много себе позволил, черт побери! Мой приятель Олфи Оуэн встречается с Бронни Эванс – вон там за стогами сена. А как он ее целует! Ты такого никогда и не видала! Ох, она и визжит, когда от него убегает! А уж когда он ее догоняет, она вопит так, будто ее убивают. Что-что, а кричать-то наша Брон умеет.
– Может быть, но я не Бронни Эванс, и ты не Олфи Оуэн, запомни это. И пожалуйста, больше ко мне не прикасайся.
– Не хотел тебя обидеть, – сказал Том.
Они молча шли дальше, опечаленные нечаянной ссорой.
– Нет, все-таки ты старуха и зануда. Можно подумать, я собрался тебя убить, – сказал Том.
На фоне зеленых, ярко освещенных солнцем полей ее платье казалось ослепительно-белым, черные косы падали ей на лопатки. Она шла, а в руках ее покачивалась шляпа от солнца. Жаворонки пели им свои чудные мелодии. Под ноги им попадался дикий плющ и колокольчики, ежевика и куманика. Том помог Милли перешагнуть через ягодные кустики и взял ее за руку, пальцы его пылали.
– Ты – не джентльмен, это точно! – сказала Милли. – Ты даже не спросил разрешения.
– Ага. Такой уж уродился, я же не богач, не то что ты. Но я правда люблю тебя, Милли Смит.
– И я люблю тебя, Том Эллери. Поцелуй меня еще раз, только скромно и прилично.
– Придержи свою шляпу. – Последовал поначалу дружеский поцелуй, но закончился он раскрасневшимися лицами и частым дыханием, ведь им было уже почти по шестнадцать лет.
– Мне давно пора идти, – сказала Милли. – Повтори еще раз то, что сказала раньше, – просил Том, пытаясь ее удержать, и глаза его были печальными и серьезными.
Они продолжали встречаться тайком при луне, зимой они проводили вечерние часы в сарае сквайра Олдройда, летом они бродили среди тихих спокойных холмов. Души их ликовали. Они весело смеялись над светскостью Милли, шутили по поводу низкого происхождения Тома. Они, бывало, вспоминали о матери Тома и приносили на ее могилу летние и зимние цветы. Летом над их головами в бесконечной голубизне, называемой ими раем, стремительно носились галки и жаворонки, а в долине шумно летал ушастый филин. Они боялись одного – лето скоро пройдет.