Ф. отложил черновик и уставился прямо перед собой. То есть – на гладкие, покрытые ровным светло-шоколадным загаром ноги жены. Изумительные ноги. Глядя на них, Ф. думал, до чего же глупо устроены самцы. Вот взять его, например. Ради того, чтобы два-три раза в неделю в течение нескольких минут держаться за эти роскошные ляжки, он пожертвовал друзьями, карьерой, своим личным временем и привычками, продал родительский дом, с которым было связано много прекрасных воспоминаний, работал как каторжный и примерно так же отдыхал. Соблюдая какие-то нелепые «приличия», он бывал с нею в чуждых ему компаниях, ходил в гости к людям, с которыми ему было не о чем говорить, сопровождал ее на концерты, во время которых ему хотелось заткнуть уши, покупал «бестселлеры», делая их еще большими «бестселлерами», чтобы ей было о чем болтать в обществе таких же пустозвонов, как она сама, и смирился с мещанскими салфеточками и вазочками, плодившимися в его квартире с невероятной быстротой. А как насчет общих интересов, о которых болтают психологи? «Деионные решетки»? О Господи! – она и слов-то таких не знала! Сексуальная совместимость? И это тоже, оказывается, имело срок годности, по истечении которого в спальне начинало пахнуть тухлыми яйцами…
Заскучавшая дочка заныла и стала приставать:
– Папа, поиграй со мной! Ну пожалуйста…
Он предложил ей на выбор шахматы, карты, домино. О детских книжках он даже не заикался. Все равно бесполезно – это поколение не интересовалось книжками.
– Давай играть в бутик, – сказала дочка после того, как отмела его предложения одним взмахом ручки.
– Во что?!
– В бутик. Ну, разве ты не понимаешь, это такой магазин…
Он вздохнул.
– Поиграй с мамой.
– Мама занята, – откликнулась жена, не вынимая лица из журнального разворота.
– Чем же ты, черт возьми, занята? – спросил Ф. очень тихо. – Что там, модный фасон трусиков?
Она подняла голову, смерила его взглядом и процедила, окатив волной ледяного презрения:
– Эти трусики тебе не по карману… дорогой мой.
Ф. расхохотался. Слава богу, на трусики ему было плевать. Существовало нечто действительно важное, кроме всей блестящей мишуры, к которой тянулась ее примитивная душа, несмотря на тщетные попытки воспарить и приобщиться к скользкому миру искусства. Существовало также нечто, кроме суетливого «праздника», которого жаждал ее поверхностный, своеобразно устроенный ум, предназначенный, кажется, исключительно для того, чтобы побеждать в словесных пикировках. Достоинство – вот это у нее было. Даже с избытком. Правда, та разновидность достоинства, неотличимая от мелкого тщеславия, которая является порождением сиюминутного успеха среди себе подобных. «Но если рядом не будет посредственностей, в толпе которых ты блистаешь, и если содрать с тебя всю эту дорогую одежонку, которую ты носишь, как броню, то что от тебя останется, пустая ты кукла?!» – Ф. задал этот вопрос про себя, потому что неоднократно задавая его вслух, не получал ответа. Вернее, ответом был все тот же презрительный взгляд: «Что ты понимаешь в женщинах? И что ты понимаешь в жизни?..»
На нужную станцию поезд прибыл в семнадцать часов. Жара спала, хотя солнце еще стояло высоко. Ф. поздравил себя с тем, что пансионат находится сравнительно недалеко. Длительной поездки в газовой камере, которую представляло собой непроветриваемое купе с наглухо закрытым окном, он попросту не выдержал бы. Жена красноречиво промакивала салфеткой капельки пота, выступившие на безупречной коже ее лица. За своим лицом и телом она ухаживала тщательно и берегла их, как банковский вклад, который когда-нибудь начнет приносить проценты, если, конечно, банк солиден и надежен. Похоже, в этом она ошиблась. Поставила не на ту лошадку. Ф. искренне ей сочувствовал. Ведь он ошибся тоже.
Они спустились на перрон, и поезд тронулся, породив горячий ветер и потревожив вековую провинциальную пыль. Впрочем, новшеств и тут хватало. Репродуктор, укрепленный на крашеной стене одноэтажного здания вокзала, орал дурацкую песенку-однодневку. Предвыборные плакаты обещали райскую жизнь. Одуревшие собаки лениво развалились в тени скамеек. Из окошка киоска, торговавшего напитками, торчала неподвижная рука спящего продавца.
– Захолустье, – категоричным тоном вынесла приговор жена и широко зевнула, показав пломбы (поскольку рядом не наблюдалось людей с «манерами», то нечего было и церемониться). – Как и следовало ожидать.
– Зато отдохнем на природе, – сказал Ф. с наигранной бодростью и отчего-то тут же вспомнил их совместные прогулки до свадьбы на лоне этой самой природы. По вечерам он читал ей стихи. Подумать только, стихи! Каким невероятным слепцом он был! Сейчас, при мысли о нелепости своего поведения, хотелось зажмуриться и потрясти головой, отгоняя позорное прошлое. Но ей-то зачем нужно было слушать его? Что это – бессмысленное притворство?
Самоутверждение? Ведь не могла же она притворяться постоянно, каждую секунду, каждое мгновение, пока находилась с ним рядом? Ведь она тоже чувствовала что-то похожее, пока он влюбленно лепетал, пуская романтические слюни под кустом цветущей сирени? А иначе зачем весь этот дурацкий цирк? Неужели тогда она еще верила в то, что ради ее ляжек человек второго сорта сможет, работая локтями и зубами, забраться повыше даже против собственного желания? И чего она ждет теперь? Почему не уходит, забрав свое чадо? Цепляется за призрачное благополучие? Сама-то она – ноль без палочки. Не создана для настоящей работы. Слишком изнежена. Слишком ленива. Слишком ЧУВСТВИТЕЛЬНА. Она якобы предназначена исключительно для роскоши и любви. Промахнулась с эпохой. Ей бы на лошадках ездить и на балах плясать. Или в воланы играть с офицерами… Ту мелочь, которую зарабатывала, она тратила только на себя. На белье и косметику. Он не упрекал ее ни в чем. Какой смысл? Они просто были людьми из разных измерений. Лучше бы им вообще не видеть друг друга. Но сейчас расставание уже не поможет. Все зашло слишком далеко.
…Они вышли на привокзальную площадь. Площадь – одно название. Скорее пустырь с проплешинами асфальта, окруженный хороводом чахлых акаций. Посередине памятник, загаженный голубями, – это обязательно. На другой стороне – почта, универсальный магазин, кинотеатр. На доске для афиш пусто. На городской доске почета – тоже.