— Супрун, — прошептал Сафронов. — Ползи-ка к штабу, узнай...
Но в этот миг затопали сапоги, послышался знакомый голос Галкина:
— Товарищ гвардии... вас к штабу... А они это... враг-то убег.
Все вскочили и заговорили одновременно:
— Что там?
— Как наши?
— Все целы?
Сафронов оборвал вопросы:
— Я лично узнаю. Галкин, принесите-ка фонарик. Он там, в моем углу.
Галкин кинулся в палатку, обо что-то запнулся, выругался, а потом пронзительно прошептал:
— Товарищ гвардии...
Все бросились на шепот.
Посреди палатки, у самого столика, головой к выходу лежал Лепик.
Кубышкин чиркнул трофейной зажигалкой. Сафронов наклонился, прощупал пульс, посмотрел на зрачки санитара:
— Все.
— Умерши, стал быть, — заключил Галкин и как-то странно, по-собачьи взвыл.
32
В штабной палатке было тесно. Горели плошки. Свет все еще не зажигали. Офицеры с трех сторон обступили стол НШ. А он чувствовал себя полководцем, с достоинством объяснял:
— Нашим огнем противник был задержан. Он вынужден был изменить направление. Бой длился пятнадцать минут.
Сафронов заметил, как изменился НШ: собран, полон энергии, прямо-таки бравый и помолодевший, точно этот ночной бой оживил его.
— Товарищи офисеры. — НШ взглянул на часы.
И все невольно заметили время, но никаких продолжений не последовало. Вместо слов издалека донеслись гудение моторов, частая автоматная стрельба.
— Подошедшие самоходки добивают фашистов, — победно доложил НШ. — Но бдительность не ослаблять. Наша сель — не выпустить ни одного врага из кольса. Вопросы есть? Выполняйте.
Светало. Только свет был каким-то туманным, брезжущим. И лес не казался сказочно красивым, как все предыдущие дни. Уже не величавые берёзы выступали на первый план, а все то, что недавно, всего один час назад, произошло здесь.
— Вояка. Аника-воин, — беззлобно произнес Чернышев, оценивая слова НШ. — Он, видите ли, изменил направление. Да фрицам просто не до нас было. Они не ожидали встречи, и она им ни к чему. Им выйти незаметными, надо.
Сафронов заметил, что всегда бодрый Чернышев сегодня как-то сник, помрачнел, и это так же бросалось в глаза, как и взбадривание НШ.
— Да нет, — не согласился Сафронов. — Я об НШ другого мнения. Он же предугадал события.
Взревела машина и, стремительно развернувшись, остановилась у штабной палатки. Из «виллиса» прямо-таки вырвался корпусной врач.
— Ну, что у вас тут? — сердито обратился корпусной к не успевшим разойтись офицерам. Углядев комбата, рванулся к нему.
— Разрешите обратиться, — вмешался НШ. — Ночной бой проведен успешно.
— Успешно-с, — прервал корпусной. И, не дав объяснить, приказным тоном: — Срочно свертываемся. Передислокация. К утру должны развернуться...
Заметив неодобрение на всех лицах, он замолчал. Наступила долгая неловкая пауза. Все чувствовали себя обиженными, потому что ни в чем не были виноваты, а их обвиняли. И притом этот приказ о немедленном свертывании, когда еще не захоронены товарищи, когда хирурги еще оперируют своих, медсанбатских раненых.
— Кхе-кхе, — раздалось покашливание. — Быть может, после захоронения и окончания операций? — не то возразил, не то подсказал замполит.
— Похороним — тогда и поедем, — неожиданно резко и решительно сказал Лыков-старший.
— Да, да, — поспешно отозвался Лыков-младший, — Похоронить как положено. Идем.
Но старший брат на этот раз не ответил, не пошел, как всегда, пришаркивающей походкой за младшим.
— Чуть позже, — произнес Лыков-старший. — У меня срочные дела.
Корпусной побагровел, но тут же взял себя в руки, поняв, что применение власти в данный момент сработает против него.
— Освободишься — явишься, — согласился он, нырнув в штабную палатку.
Сафронов и Чернышев, не сговариваясь, направились к госпитальному взводу.
— Мы же еще и виноваты, — не удержался Сафронов.
— А-а, — отмахнулся Чернышев. — Зайдем к Галине Михайловне. У нее, бедняги, двойное горе.
Сафронов не успел спросить, почему «двойное», своими глазами увидел Галину Михайловну. Она стояла у палатки на коленях, слезы катились по её щекам, Она не смахивала, не утирала их, и это было страшнее всего. Косынка упала с её головы, волосы распустились и закрыли часть лица. И Сафронов заметил вдруг, что волосы у нее поседели — не все, а у висков, у самых корней.
Он замер, чувствуя, как комок подступает к горлу, и, чтобы не показать своего волнения, сделал шаг назад.
На траве перед Галиной Михайловной лежали Настенька в белом халате и тот, её любимый майор, кажется Сергей, при орденах и медалях.