Летом на уборку хлеба ходили. И, ясное, дело, каждый хотел перед ней показать свой культурный уровень: кто начнет про книги, кто о кинокартинах, а Звездочет, конечно, про космос. Дескать, Венера — богиня любви, даже вроде он изучил научный труд. Врет со страшной силой.
Вечером устраивали танцы прямо на току. Танцев я сторонился. Не умел танцевать и песни петь не умею — слуха нет. А тоже хотелось блеснуть перед ней: рассказывал об охоте с дедом на медведя. И тоже врал. В общем, я к ней то с одной стороны, то с другой. А она ноль внимания.
И тут я услышал, что она стихами увлекается. Я обрадовался — и к корешу. Прихожу, а он за столом сидит, стихи о природе сочиняет. Некоторые его стихи я наизусть знаю: «Жаворонок и тот запел, и в почках оживилась завязь. Косач, токуя, обалдел, к земле крылами прикасаясь».
Я ему говорю:
— Че ты все об этой природе сочиняешь? Ты лучше о любви напиши.
— А как о ней писать?
— А ты давай, — говорю, — как великие поэты — Пушкин или Лермонтов.
— А кому посвящаешь?
— Да, понимаешь, в наш класс пришла Наташа Маджугинская, дочка учительницы. Ты ее видел — высокая, стройная, с длинной косой. Девушка — во! Настоящая краля. Вот о ней и сочини, браток, что-нибудь. В долгу перед тобой не останусь. Хочешь — складной ножик подарю?
И, знаете, сочинил. Мол, люблю Наташу и весь вечер хожу у ее окошка, и все в таком роде. Мне даже сначала стихотворение понравилось.
— А что, неплохо, — сказал я ему. — Ты отнеси ей и скажи, что я написал.
— Сам неси. Или по почте пошли, — возразил он.
А тут его младший брат Петр подвернулся, согласился сразу:
— Один миг и я там!
Ждем мы, переживаем. Я как заинтересованное лицо, а мой друг Гриша как поэт. Не прошло и десяти минут, как Петька мчится обратно. Мы подумали, что ее, наверное, дома нет, или читать не стала. Девушка гордая, от неё всего можно ожидать.
— Застал дома? — еще издали кричу ему.
— Застал.
— Отдал.
— Ага.
— Читала?
— Читала.
— Ну и что?
— Что, что... Прочитала, посмеялась и сказала: «Передай, чтоб больше дураки не писали».
— Так и сказала? Без вранья?
— Вот крест, правда.
Осерчал я на дружка, разве, мол, так пишут, прямо в лоб: «Наташа, я вас люблю». Надо тоньше писать. Кореш не обиделся и продолжал сочинять. И, знаете, подействовало. Завязалась у нас такая портфельная любовь. Она уже разрешала мне носить ее портфель до самого дома.
— И ты на ней женился?! — фыркнул Петр Фирсанов.
— Его женишь. Только голову дурил.
— А шо? Может, и женился б, только мать ее куда-то на Донбасс переехала, и след Наташи потерялся.
— Любил бы — нашел, — сказал Титов.
— Почто так. Искал я Наташу, даже на Донбасс подался. Там и за баранку сел, а потом снова на Урал потянуло.
— Ты это, Иван, правду рассказывал, — вмешался в разговор Куваев, — или сочинил?
— Вот крест — чистая правда. И знаете, братцы, шо я еще любил? На базар ходить.
— На базар? Спекулировал понемножку, что ли?
— Нет, музыку послушать ходил; У нас на базаре собирались гармонисты. Ух и играли! Дух захватывало! А потом и я научился отстукивать на бубне. Хоть и слух у меня не того.
— Ну и намолол ты, Иван, три короба.
— Не канючь, шо я намолол?! Все про свою жизнь, про любовь.
— Эх, что вы знаете о любви, — обвел всех взглядом Титов. — Переспал с девкой и хвастается, — во какой я молодец! Настоящая любовь — когда на других не смотрится. Женился, значит, до смерти с ней должен.
— Ну и даешь ты, Титов! — засмеялся Копейкин. — Неужели не приелась баба-то своя?
— Семью надо беречь, как и любовь.
— При чем тут семья? Семья семьею, а попалась другая — разве можно ее упустить?
— Молодой ты, Иван, глупый. Как можно разменивать себя.
— А если она кровь с молоком, симпатичная?
— У тебя, Копейкин, семьи никогда не будет, — как припечатал, сказал Титов. — У тебя что у петуха. Ты из петушиной породы. У тебя одно баловство и паскудство на первом плане.
— Ну, это ты хватил, батя, через край. Сам, поди, в молодости...
— Словоблуд ты, Иван, и трепач... Залезай на нары н передохни...
— Молчу, как рыба...
На одной из остановок Титов закричал:
— Ребята, немцы!
— Где?! — застегивая ремень и поправляя пустую кобуру, спросил Шевченко.
— Да вот они!
Все бросились к двери, раздвинули ее наполовину: действительно немцы! Разбирают разрушенный вокзал.
За станцией сквозь серое полотно тумана проливался свет восходящего солнца. Пахло прелой травой и лесом. По всему угадывалось: будет холодный день.