Криничко сел на табуретку, достал из планшетки командирскую тетрадь, вырвал лист бумаги.
— Вы простите, Тарас Тарасович, может, я задерживаю вас. Так хочется послать письмо, а написать не могу. Хотел медсестру попросить, а теперь решил обратиться к вам.
— Да ты что, Гриша?! Боевая дружба — навеки! Кончится война, мы как родные братья будем встречаться.
Это верно. Боевая дружба крепкая... Пишите: «Дорогие папа и мама! Я опять ранен и нахожусь на излечении. Видно, судьба моя такая. Последний раз хоть мог ходить, а сейчас лежу. Ранение, правда, не тяжелое».
— Ничего себе не тяжелое, — отозвался Максим. — Говорят, ранение в грудь — плохое ранение.
— А мы не будем писать, что в грудь. Пишите, Тарас Тарасович, дальше так: «В разведке получил ранение. Но ребята не оставили меня, вытащили. Проклятый фриц больно часто стал угощать меня железом, то пулей, то осколками, но и ему от меня досталось, не один попрощался с белым светом от моей руки. Шестнадцать «языков» доставил. Сейчас у нас большая радость: немца гоним от Москвы! Наша часть в боях отличилась. Ее в сводке Совинформбюро дважды называли. После лечения снова в свою часть попрошусь. Опять буду бить их, пока ни одного фрица но останется на нашей земле! Такие, как я, живучие. Целую. Ваш сын Григорий».
— Давай напишем, что к Герою представлен? — предложил Криничко.
— Нет, нет. Всякое может случиться... Подождем.
Комиссар сложил письмо треугольником, написал адрес.
— Только в госпиталь меня не отправляйте. Хочу, Тарас Тарасович, вернуться в свою часть.
— Понимаю. Посоветуюсь с врачами.
А сам подумал: «Ну какие у нас условия для лечения тяжелораненых. Надо сюда положить третьего раненого из ходячих».
— Ну, я пойду, — засовывая в планшетку письмо, сказал комиссар. — Вечером опять загляну.
На следующий день старшего сержанта Симко отправили в госпиталь.
— Ну, что ты? — увидев хмурое лицо Симко, спросил Тарас Тарасович.
— Все-таки в госпиталь... Это прощай своя часть... —
А сам смотрит, смотрит, словно навсегда прощается.
— Да ты не унывай. Там враз поправишься, а у нас и условия не те... А со мной связь держи. Нашу полевую почту не забудь. Как почувствуешь себя хорошо, сообщишь. Я напишу письмо начальнику госпиталя. Да у тебя и повыше меня ходатаи есть.
Симко слабо улыбнулся. Его, последнего из раненых, закутали в одеяло, осторожно положили на носилки и понесли к автомашине.
Падал редкий крупный снег. К вечеру стало еще холоднее, провожающие сбились в кучу, поджидали начальника штаба дивизии. И все разом заговорили, когда показалась «эмка». Из машины вышел младший лейтенант — адъютант начальника штаба и уже в кузов подал Симко какой-то сверток. Не иначе как дополнительный паек полковника.
15
Шевченко был в автопарке, когда на усадьбе МТС показалась полуторка Копейкина. На буксире тащилась побитая автомашина Фирсанова.
Копейкин остановил машину, и из кабины, кроме него, вылез и Фирсанов.
— Бомбил, гад! — выругался Фирсанов.
— Сопровождающая жива?
— Обошлось, в кузове. Да вот и она.
Вместе с Трикоз соскочила молоденькая девушка с сержантскими треугольничками в петлицах.
— Марина Додонова! — представилась девушка, — Служить в медсанбат прибыла.
— Очень приятно, — сказал Шевченко, — Штаб медсанбата в четвертом домике.
Она приложила руку к шапке-ушанке, повернулась и степенно пошла.
— Дисциплинированный сержант! — промолвил лейтенант.
— Серьезная девушка, — вмешалась Наталья Трикоз, — Только с кем-то не поладила на передовой, вот к нам и направили.
— Бывает! — сказал Шевченко и обратился к водителю: — Ну что ж, товарищ Фирсанов, восстанавливать будем?
Водитель молчал. Вам, мол, виднее, что с ней делать.
«Погода установилась, кончились золотые деньки, — подумал Шевченко, — Фашистская авиация активизировалась».
— А может, полуторку на запасные части? — спросил Копейкин. — Больно уж побита.
— Тащите на стоянку, посоветуемся с Куваевым.
Не везет Фирсанову. Опять под бомбежку попал. Марину Додонову назначили в операционную к молодому хирургу Скринскому. Работала она сноровисто. И с первых дней как-то прижилась, ее полюбили. Она делилась с девчатами одеколоном, зубным порошком, мылом. И всем девчатам говорила:
— А я из Москвы, на Шаболовке живу. Не забудьте: Сиротский переулок, дом двадцать три. Рядом с вышкой радиостанции имени Коминтерна. Попадете в Москву, обязательно заходите...
Только вот на санитаров из числа выздоравливающих бойцов она покрикивала — мол, задерживаются в тылу. Им давно уже пора на передовую.