После трапезы Копейкин начал мяться:
— Я хочу вам сказать...
— Что? — безразлично спросила Наталка. Она снова почувствовала, что глаза у нее слипаются, больше всего на свете хотелось бы сладко потянуться и, свернувшись калачиком, уснуть.
— Что же вы замолчали? — спросила она.
Копейкин не знал, с чего начать. Кто бы подумал: Иван Копейкин трус! А его что-то вроде удерживало от этого разговора. Может, подождать с объяснением?
— Знаете, Наталочка... Как услышал я ваш милый голосок да вашу украинскую певучую речь, тогда ещё, в военных лагерях, так и подумал: пропал ты, Иван Копейкин. С того дня и думаю про вас. Вот она, та самая девушка, единственная...
— Ах, Копейкин, Копейкин...
— Нет, не перебивайте меня, — дыхание отрывистое. — Я и так тушуюсь. В общем, предлагаю руку и сердце!
— Ах, Иван! Зачем вы все это придумали? Так было хорошо, как два товарища ехали мы с вами, а теперь я больше с вами не поеду.
— Это и весь сказ?
— Да вы не обижайтесь, — поглядела она недоброжелательно сузившимися глазами. — Ну какая может быть любовь на фронте? Так, увлечение...
— Но вы же с Петром Фирсановым дружили? Все знают.
— То не такая дружба, Иван. Ты другую дружбу предлагаешь. Я тебя знаю трошки.
— Дак и мы давай так дружить, как два товарища. Я для тебя все сделаю...
— Не знаю. Не знаю...
И замолчала. Молчал и Иван. Он, наверное, ругал себя. Не вовремя начал этот разговор, надо бы повременить. А тут еще Фирсанова назвал. Дурак набитый! Возвратившись из рейса, он все-таки сказал ей:
— Ой, убили вы меня, Наталочка! Пыжься не пыжься, значит, не мил.
— Ничего, от этого не умирают, — весело ответила Наталья.
Больше с Иваном Копейкиным она не ездила — попросилась у Шевченко на другую машину.
30
В полдень военврач третьего ранга Горяинов приказал вынести из соседней комнаты послеоперационных раненых.
— Что случилось? — забеспокоились раненые бойцы. — Уж не фрицы ли опомнились? Ведь совсем рядом передовая линия.
— Нет! Нет! — на ходу бросает сержант Додонова.
А раненых санитары из числа выздоравливающих осторожно кладут на носилки и молча выносят. Они не знают, что предстоит особая операция.
Привезли молодого бойца. А в бедре — мина. Она, правда, небольшая. И боец пока живой. В общем, человек оказался заминированным. Но вел он себя как ни в чем не бывало, спокойно. Под выгоревшими бровями поблескивали светлые насмешливые глаза, полные какой-то внутренней энергии, какие всегда выдают людей сильных и уверенных.
— Да, под страшный минометный огонь мы попали в овраге, но никто не повернул назад, никто не струсил, говорил заминированный боец.
Горяинов приказывает перенести бойца на операционный стол.
— Доктор, прошу вас, в случае чего, похоронку родным не шлите, — попросил боец. — Пусть ждут. Без вести пропавший — и все. Им легче будет.
— В случае чего, браток, мы под одной звездочкой лежать будем. Понял? Другие похоронку пошлют.
— Это верно, — произнес боец и умолк.
Закусив губу, он неподвижно лежал на операционном столе и с затаенным страхом ожидал той минуты, когда мина будет извлечена.
Старшая операционная сестра Людмила Лебедь подготовила скальпель, шину, зажимы для сосудов, иглы, шелковые нитки.
В операционную вошла Снегирева.
— Может, помочь? — стараясь скрыть волнение, спросила и села.
— Ну зачем же рисковать? — возражает Горяинов. — Я всех прогнал, только за дверью попросил подежурить Шевченко и вот остаюсь со старшей операционной строй. Так, Людмила?
Лебедь молча кивает головой. Разве может она отказаться, когда ей доверяют, хотя и страшно? Очень страшно
Людмила осторожно накрывает лицо бойца маской с эфиром. И он тут же засыпает.
— Спирт, — говорит Горяинов, — Скальпель!
И вот уже хирург медленно, почти незаметно скальпель к мине. За скальпелем бежит тоненький ручеек крови. Секундная пауза. Николай Александрович щупает основание мины. На лбу выступают капельки пота. Скальпель идет глубже. Еще глубже. Еще чуть-чуть. Снова пауза. И Горяинов осторожно, словно занозу, вытаскивает мину.
— Пригласите Шевченко, — просит Людмилу Николай Александрович.
Шевченко осторожно разряжает милу и несёт за дворы.
31
Пришли машины с ранеными и простаивают.
— А вы спрашиваете за оборачиваемость машин, — жалуются водители командиру эвакотранспортного взвода. — Полчаса волынят.
Шевченко сам пошел в приемно-сортировочный взвод. Там по-прежнему распоряжалась Анка Широкая. У нее неимоверная нагрузка. Надо было рассортировать за сутки сотни раненых. Часто не успеешь разобраться с прибывшими, не приготовишься к очередному приему, как привозят новых раненых. И их надо определить. Нужно в огромном помещении красного уголка колхозной бригады установить печи-бочки, приготовить нары, где-то добыть соломы, чтобы хоть тяжелораненых не ложить на холодный пол. Нельзя надеяться на всеуспевающего Комаревича, у него сейчас во сто крат прибавилось забот.