У разбитого хутора Шевченко, поблагодарив старшину и повозочного, сказал:
— Мне сюда, — и указал на опушку, леса.
— В медсанбат командир путь держит, — сказал казах.
— Много ты знаешь.
— Я вчера туда раненых отвозил.
— А может, у него там зазноба или жена служит.
— В такое время только жену навещать.
— Оно, знаешь, дело такое сердечное...
Лес с поваленными могучими дубами и соснами, с ямами из-под вывороченных пней, возле которых чернела земля, словно застыл. Только подлесок, казалось, прислушивался, не летят ли снова немецкие самолеты. Тишину нарушило звонкое позвякивание пил, глухое тюканье топоров. Время от времени то в одном, то в другом месте с шумом падали деревья.
Немцы бомбили в основном хутор, но то ли не рассчитали, то ли все-таки догадывались, что в лесу есть части, наугад бросали мелкие, как гранаты, бомбы.
В руках у Комаревича пила. Он идет с Милей Абрамовной. Выбрав сосну с бронзовым ровным стволом, старшина поучает:
— Значит, не спешите, не кривите, держите ручку прямо... Да вы и сосны пилить не можете? Сосна, значит, не дуб, мягкая...
Миля Абрамовна старается, однако тянет пилу неумело, рывками. Пила гнется в дугу. Легко сказать «не криви». Она вроде ведет ровно, а пила идет туго — значит, опять кривит. Чем глубже вгрызается в дерево пила, тем труднее пилить.
— А где же химики? — спросил Шевченко у Комаревича.
— Забрали полевой аэродром строить, — ответил старшина. — Только шесть человек осталось. Да и тех, значит, не сегодня-завтра заберут.
— Дайте мне пилу, Миля Абрамовна, — не выдержи Павел.
— А вы разве умеете пилить? — усмехнулась бледными губами аптекарь.
— Приходилось. Мне доводилось и косить, и пасти лошадей. Вам не приходилось просыпаться свежим утром у потухшего костра?
— Нет, ведь я родилась в городе.
— А приятно слушать, как разговаривает на зорьке лес, так тихо, словно шепчется с кем-то. Да что лес, даже трава и мох по-своему разговаривают. А вы прислушайтесь к нему сейчас. Он стонет.
— Правда, стонет.
Шевченко стал на правое колено, взялся за ручку. Шла тонко взвизгнула и пошла ровно, на полный размах руки. В ушах будто застыл от мороза один и тот же звук: вжик, вжик, вжик... Сыплются опилки, и в ноздри бьет запалом смолы и коры.
Вздрогнула, закачалась красивая сосна, начала медленно валиться и с нарастающим шумом грохнула на землю.
— Да вас же, Павел Остапович, следует поздравить с присвоением очередного звания! — обрадовалась Миля Абрамовна.
— Значит, старший лейтенант! По такому случаю надо бы по кружечке. Как думаете, Миля Абрамовна?
—У Мили Абрамовны теперь пусто.
— Поздравляю! — подала руку Миля Абрамовна.
— Значит, и я поздравляю. Выйдем из колечка, придется, значит, обмыть все, как полагается!
— Согласен.
— Значит, Миля Абрамовна, ловлю старшего лейтенанта на слове, будете свидетелем. Три кубика, три пол-литра.
Они сели на ствол поваленной сосны рядышком. Старшина Комаревич, Миля Абрамовна, Павел Шевченко.
— Ну как там, что нового, значит, в штабе? — спросил старшина. — Ржев возьмем?
— Возьмем, только другим заходом, старшина. Сейчас не до Ржева. Беда на беду идет, бедою погоняет. Оборона нашей армии разрезана. Теперь немцы будут пытаться резать оборону окруженных дивизий.
— Это мы и сами видим по поступлению раненых. А когда же подмога?
— Не знаю. Только слишком много здесь немец войск сосредоточил.
— Об Алене Шубиной ничего не слышали?
— В санроте полка санинструктором.
— А разве она не к разведчикам откомандирована? Странно. Да, я забыла, там один раненый вам письмо передал. Оно, кажется, у Людмилы Лебедь. Может, от Шубиной?
— Письмо?! — обрадовался Павел.
«От кого же я могу еще получать письма? Как она там?»
И Шевченко ушел.
Сзади Павел слышал стук топора по сучьям. А по сторонам пели песни, падали, охая, деревья.
12
Окруженным войскам со вчерашнего дня немного полегчало. Ночью прилетали наши самолеты. Они сбрасывали запакованные в специальных мешках боеприпасы, продовольствие, бинты и лекарства. Убитые лошади шли на питание, как доппаек. Пришлось обмолачивать своими силами рожь, оставшуюся в скирдах на заснеженных полях. Комаревич раздобыл у крестьян ручные мельницы. Особенно тяжело было с питанием для раненых, которые поступали из разных частей. Комаревичу все-таки удавалось выдавать в день по двести-триста граммов сухарей, по двести граммов конины и один раз в день горячую пищу. Сейчас он уже подумывал добавить паек, если по ночам будет летная погода, и тыл подсобит. Но февраль есть февраль. Февраль — крутые дороги, так называют этот месяц в народе.