Ненавижу - ненавижу - ненавижу!
Она шла вдоль сумрачных кустов, а сиреневая полоса неба догорала за холмом. Под ногами прыгали кузнечики. От реки тянуло свежестью и тиной. Сначала она шла осторожно, как кошка, с оглядкой. Потом прибавила шагу, двинулась смелее. Детский сад, сквер, кафе… Каждый следующий шаг был торопливее, босоножки потеряли бесшумность, бессовестно шоркали по асфальту. Сердце стучало.
- Привет, - позвал тихий голос из темноты.
- Привет.
Сиреневые облака наполнились чернильной тьмой. Деревья почернели, зашуршали нездешними голосами. Там, за границей парка, мерцали жёлтые окна и голубые мониторы, фонари озаряли дорожки, а тут было темно и тепло. Тут было по-другому, так, как никогда не было. Это пугало и завораживало.
Они сидели, прижавшись друг к другу, сцепившись руками как маленькие близнецы. Молчали. Оба соскучились. В этой тоске друг без друга чуялось что-то собачье, животное, такое же естественное, как день и ночь.
Вот ведь какая штука… вроде всё уже в жизни было, так что и удивляться нечему. Всё - и любовь, и слёзы, и предательство, и пьяная страсть, и истеричные скандалы, и тяжёлые думы, и горькие утраты, и смех до колик, и мысли, что всё зря, и мысли, что это ещё не всё… Всё, казалось бы, случилось. Ан нет. Ни у того, ни у другого не случалось вот такого животного родства, физиологической целостности, когда и человек рядом с тобой вроде не отдельный человек, а часть твоего тела. Как бы нога, глаз или почка. Ведь можно же жить без одного глаза или без одной ноги? Можно. Но чертовски неудобно. А тут… вот ведь оно как - нога появилась.
- Сказала ему?
- Ага.
- И чего он?
- А ничего. Молчит. Сегодня так глянул на меня, прямо - ух! И опять сидит, ест.
- Ничего, привыкнет. Я ж ему не враг.
- Не враг, - она прижалась к жёсткой руке, потрогала крепкие, будто деревянные ногти.
Обратно шли вместе. Город спал. Спали чёрные деревья. Калитка скрипнула так тихо, так неохотно, будто тоже спала. А в глубине тёплого дома, за слоями стен, вещей и темноты лежал тот, кто считался спящим. Про него сейчас, конечно, забыли - беззаботно и безопасно. А он-то не спал, смотрел в стену, и усталые глаза делили тьму на расплывчатые жёлтые круги.
3
- Вот будет двенадцать - из дому уйду.
- Ну и куда ты пойдёшь? Дома нет, денег нет, на работу не возьмут.
- Не знаю. Может, к бабке уеду.
- Она же у тебя пьющая.
- Сегодня пьющая, завтра непьющая. Может, и пьёт, потому что делать больше нечего.
- Ага, счас. Женский алкоголизм он знаешь, какой? Он навсегда.
- Да иди ты.
- Да сам иди.
Они сидели на бревне и швыряли камешки в лягушек. До берега было не так близко, метров пять, а лягушки были маленькими и землистыми, похожими на засохшие казарки, но ужасно быстрыми. Они резво прыгали в сторону воды, а допрыгав, тут же исчезали, словно растворялись в тёплом зеленоватом супе.
- Один фиг в них не попасть.
- Попасть. Вот смотри-ка!
- И чё? Говорю - не попасть.
- А вот так?
Целая гроздь мелких камней свистнула в воздухе и прошуршала по бережку. Лягушки бросились врассыпную. Лишь одна замешкалась, сбилась с ритма прыжка.
- Попал! А вот тебе ещё…
Камень не попал. Упал рядом.
- Дурак ты.
- Чё?
- Чё слышал.
Долго молчали. Камни больше не свистели в воздухе. Над водой острыми зелёными стрелками носились стрекозы - оскорбительно неуловимые, непонятно невесомые.
- А вот с фига ли ты на него взъелся? Моя мама говорит, он хороший, работает много.
- Ага. Вот и взяла бы его себе. Если такой хороший.
- Не, ну серьёзно. Говорят, он раньше в заповеднике работал.
- Вот там бы и оставался. Убогий, блин.
Мальчик сплюнул в траву и уставился на друга. И неожиданно понял, что друг его необыкновенно глупый, прямо скажем, бестолочь. Ни черта в жизни не понимает. Читает книжки про корабли. И кораблей этих у него до дури и до потолка - на шкафах, на полках, на обоях. А больше, как про корабли, ничего и не знает... И лицо у него глупое как ватрушка.