— Что мне Конни Стотт! Пусть она…
— Ступай! Я хочу знать, что ей нужно.
Иллора пошла вслед за Каридиусом в столовую.
Он снял трубку.
— У телефона Генри Каридиус.
До него донесся голос Конни, резкий и прерывающийся:
— Генри, хотите сделать доброе дело и вместе с тем завербовать столько голосов, что вы, пожалуй, действительно пройдете в Конгресс?
— Не слишком ли поздно для привлечения новых голосов? — сказал Каридиус, думая лишь о второй части вопроса.
— Это создаст такую сенсацию, что всякий порядочный человек, еще не голосовавший, пойдет к урнам голосовать за вас.
— Другими словами: чуть ли не все порядочные люди нашего города?.. Выкладывайте, что у вас на уме.
— Дайте под присягой показания против Канарелли и его шайки, и пусть их арестуют.
— Что они сделали? Шантажировали наших избирателей на пункте?
— Нет, тут выборы ни при чем.
— А что же?
— Знаете семью Эстовиа?
— Нет.
— Они варят сироп. Девушка, которая подходила к нам утром, когда вы держали речь, это Паула Эстовиа.
— Ну?
— Так вот: их лавку разгромили, котлы разбили, горячий сироп вылили на пол!
— Какое безобразие! Что же вы хотите, чтобы я сделал?
— Возбудите преследование против негодяев. За вас будут голосовать тысячи людей, все те, которых они шантажировали.
— Для привлечения избирателей, пожалуй, довольно поднять шум вокруг этого дела.
— А почему бы не засадить их в тюрьму! — крикнула секретарь «Лиги независимых избирателей».
— Конни, это невозможно! Разве вы не знаете, что и полиция и судьи подкуплены Канарелли?
— Ну, так я сама подам жалобу на этого щуплого дьявола и…
— Что ж, если вы полагаете, что это повлияет на исход выборов…
— И на этого лицемерного мерзавца полисмена О’Шина, — с негодованием закончила мисс Стотт.
— О’Шина?
— Да.
— Он тут при чем?
— Еще как!
Каридиус растерялся:
— Послушайте, Конни, откуда вы все это узнали?
— Ко мне прибежала Паула Эстовиа… она плакала и все говорила, что я погубила торговлю ее матери.
— Кто погубил?
— Я.
— Каким образом?
— Ну, если хотите, отчасти это так и есть. Я пожаловалась О’Шину, что Канарелли вымогает деньги у миссис Эстовиа.
— А, понимаю! О’Шин взгрел Канарелли за шантаж, а Канарелли обозлился и разнес лавчонку миссис Эстовиа?
— Примерно, так… но не совсем… О’Шин отправился к Канарелли и потребовал у него половину того, что он получил с миссис Эстовиа… вот каким образом О’Шин нагрел Канарелли… заставил его поделиться с ним. А после этого Канарелли разгромил лавку Эстовиа.
— Ну и ну!
— Слушайте, я сейчас подам жалобу на обоих, а потом приду к вам, и мы подумаем, что дальше делать.
— Хорошо. Я буду ждать вас.
Каридиус повесил трубку, все еще не придя в себя.
Иллора начала:
— Значит, эта женщина придет к тебе сегодня во второй раз?
Каридиус не ответил на укоризненный вопрос жены.
— Знаешь, милочка, из-за Конни Стотт семья сиропщиков попала в беду.
— Что она учинила? Сбежала с хозяином?
— Ничего подобного: она пожаловалась полисмену на шантаж.
— А сюда она зачем придет?
— Нам нужно поговорить о наших делах.
— О каких таких делах?
— Видишь ли, у Конни возник план, который может дать нам много голосов.
— Вам! Вы что, по одному списку баллотируетесь?
— О господи! Нам, то есть нашей «Лиге»… мне…
— Почему этим не может заняться кто-нибудь из мужчин?
Каридиус в отчаянии воздел руки:
— Да потому что… мужчины ничего… об этом не знают. Да им и в голову не пришло бы ничего подобного. Каждый мужчина в Мегаполисе понимает, какое безумие возбуждать дело против рэкетиров, да еще и против полиции… но, чорт его знает, может быть, именно смелость такого поступка… вернее, не смелость, а наивность… Если вечерние газеты протрубят об этом, я и в самом деле могу получить кучу голосов. Никто, как женщина… только им случается, разбрасывая ногой камешки, попасть на золотую жилу.
— Генри Каридиус, как это надо понимать: в лестном или нелестном смысле для мисс Стотт?
— Право, милочка, искреннее мнение мужчины о женщине всегда смесь того и другого.
Иллоре это не понравилось, но она промолчала.
— Что же это за золотая жила, которую открыла мисс Стотт?
— Она подает в суд на Канарелли за шантаж и на одного полисмена за шантаж шантажиста. Получается страшная каша. Конечно, все более или менее знают о таких делах, но здесь все это разыгралось у Конни, так сказать, под носом, и она обозлилась. Я думаю, каждый на ее месте обозлился бы, если бы увидел это воочию.