15
При въезде в усадьбу Пайн-Мэнор на Фалхэм-род высятся массивные каменные ворота, прорезанные в длинной кирпичной стене. На воротах надпись: «Частная дорога. Проезд воспрещен». По ту сторону ограды на милю с лишним раскинулось темнозеленое царство сосен.
Мисс Литтенхэм, подъехав к воротам, отпустила такси, сняла сворку с ошейника собаки и пешком направилась к дому.
Огромный дог явно почувствовал себя дома. Мелькая за деревьями черно-белым пятном, он понесся в рощу, столь же изысканно-аристократическую, как и он сам. Мисс Литтенхэм издали следовала за ним. Она думала о своем отце, о его газетах, банках, военных заводах, железнодорожных линиях; об этой финансовой державе, столица которой находилась здесь, где за прохладной тенистой рощей раскинулось поле для гольфа, потом снова шел лесок, и снова открытая лужайка, а посреди нее небольшой искусственный пруд, в котором отражался белый мрамор греческой колоннады. Все это великолепие было зримым результатом деятельности ее отца.
Подойдя к колоннаде, она заметила в траве еще дымившийся окурок сигары. Она крикнула: — Папа! — Потом спустилась на две ступеньки, которые заканчивались мраморной плитой. Девушка попробовала сдвинуть плиту с места, но она не поддавалась. Это окончательно убедило ее, что отец здесь, под колоннадой, в тоннеле, который вел к подземному убежищу, устроенному под прудом.
Отец никогда прямо не говорил ей о назначении этого убежища, но она знала, что он именно там рассчитывал прятаться в те дни, когда народ восстанет и начнет громить Пайн-Мэнор и его владельцев. Она знала, что отец по-настоящему не верил, что ему когда-нибудь придется воспользоваться этим убежищем. Это была просто предосторожность на всякий случай.
Мисс Литтенхэм постучала по мраморной плите и тоном капризного ребенка закричала: — Папа! Да ну же, папа, открой!
Мраморная плита, снаружи казавшаяся совершенно неподвижной, вдруг отодвинулась в сторону, и в отверстии, у основания колоннады, показалось живое продолговатое лицо мистера Меррита Литтенхэма. Финансист посмотрел на дочь с некоторым удивлением.
— То-то мне казалось, что я слышу лай Раджи. Давно ты здесь?
— Всего несколько минут, — улыбнулась Мэри Литтенхэм. — Да это неважно, я непрочь поупражнять свои легкие.
— Но я не слыхал тебя. Надо устроить какое-нибудь приспособление, чтобы человек, находящийся под прудом, слышал все, что происходит снаружи… поставить диктофон… или что-нибудь в этом роде.
— Это же пустяки, папа.
— Да я не про тебя… просто надо довести до конца то, что задумано. Человек всегда должен знать, что его окружает… — Финансист оглянулся по сторонам, видно, прикидывая, где лучше установить звукоусилитель. — А почему ты так рано вернулась? — спросил он.
— Я ушла из «Трибуны», — рассеянно ответила мисс Литтенхэм, занятая мыслью о том, как подступиться к отцу с интересовавшим ее вопросом.
— Ты уже постигла всю газетную премудрость? — спросил он с едва заметной иронией.
— Во всяком случае, теперь для меня в ней непонятного меньше, чем раньше.
— Твой брат, Мэри, не мог бы сказать этого о себе. Чем же ты намерена заняться?
— Я подумывала о банке…
— В банке пришлось бы пробыть дольше трех-четырех месяцев, чтобы разобраться хоть в чем-нибудь.
— Да, знаю. Поэтому я и говорю, что еще не остановилась окончательно на банке… Кстати, папа, правда, что члены правления Уэстоверского банка постановили выдать премию тебе и самим себе?
— Откуда ты это узнала?
— Так это правда?
— Сначала скажи, откуда у тебя такие сведения?
— Не могу сказать.
— Почему?
— Я никому не давала обещания молчать, значит, не интересно и выбалтывать.
Низенький отец высокой, стройной дочери вылез из своего убежища на солнечный свет.
— Мэри Литтенхэм, твое поколение, повидимому, считает, что верх остроумия — говорить вздор. И если вам удастся сказать что-нибудь явно бессмысленное…
— Знаешь, папа… — смеясь, перебила девушка, — это мне напомнило кое-что. В банк я, пожалуй, пока не пойду. Можешь ты устроить меня личным секретарем к этому новому члену Конгресса с такой смешной фамилией?
— Какой член Конгресса?.. А, Каридиус?
— Да.
— Что это тебе вздумалось?
— Когда ты сказал о бессмысленных словах, я вспомнила о наших политиках, а именно политиков мне и хотелось бы изучить.
— Ты ошибаешься, — возразил мистер Литтенхэм, — какую бы туманную сентенцию ни изрек политик, это прежде всего профессиональная привычка никогда не выбирать фаворита, пока скачки не кончились. Это вовсе не бессмыслица, а житейская философия.