— Я вполне понимаю вас, — убежденным тоном заявил достопочтенный Каридиус, захваченный этой атмосферой могущества и богатства и чистосердечно забыв об однокомнатной конторе в «Лекшер-билдинг», которую снимал для него дядя.
— Меня так редко понимают… Да, в сущности, я редко делюсь с кем-нибудь своими мыслями. Помните тот день, в Вашингтоне, когда я сказала вам, что хотела бы последовать примеру Берты Крупп? Мне так неловко было после этого разговора. Я упрекала себя: чего ради ты наговорила ему все это?
Каридиус взглянул на нее, осененный внезапной догадкой:
— Так вот почему вы после того стали такой замкнутой!
— Я не знала, что это заметно.
— Когда я после нашего разговора ушел из канцелярии… то есть, когда я уходил…
— Ну и что ж?..
Каридиус замялся:
— Нет, нет… ничего…
— О, мистер Каридиус! — воскликнула девушка, словно мучимая любопытством. — Не заставляйте меня теряться в догадках!
Каридиус сказал смущенно:
— Простите, я не подумал…
— Ну, теперь поздно… договаривайте.
— Но я не могу вам сказать, что я тогда подумал… Мы не настолько близко знакомы… я перестал бы уважать себя…
— Несомненно. Ни один человек не может высказать свои сокровенные мысли и сохранить уважение к себе — в этом и состоит проблема морали. Если солжешь, пропало самоуважение, а если не солжешь — тоже пропало. А потому не бойтесь и говорите: все равно одно на одно выходит.
Каридиус откашлялся:
— Ну, хорошо… хотя это и очень… так вот, когда я уходил в тот день из канцелярии… меня в коридоре ждал Бинг… вы, должно быть, не помните…
— Нет, помню.
— Так вот… я чуть было не… не поцеловал вас на прощание… Только не поймите меня превратно, — добавил он торопливо, — это было совершенно импульсивно… Я не хотел оскорбить вас…
Мисс Литтенхэм взглянула на него и молча подошла к белому карнизу. Она остановилась у мраморной лестницы и все так же молча стала смотреть на пруд.
— Вы не обиделись? — смущенно спросил Каридиус.
— Нет, конечно… но вот вам и причина, почему я решила быть более сдержанной.
Каридиус с трудом перевел дыхание. Он взял ее руку, лежавшую на мраморных перилах, с таким чувством, словно, овладев этой рукой, он легче поймет ее:
— Вы хотите сказать… что и вы…
— Мне кажется, что в нашей эмоциональной жизни мы должны поступать импульсивно… Как вы думаете?
— Конечно.
— По-моему, это и значит поступать морально… Как по-вашему?
— Мэри, вы знаете, что и я так думаю.
После столь неожиданного поощрения Каридиус протянул было руки, но мисс Литтенхэм отстранила его.
— Нет, не надо… не сейчас, — сказала она чуть дрогнувшим голосом. — Обнимать и целовать умеет всякий, а вот поговорить мало с кем можно. Я знаю, конечно, для вас, мужчин, все остальное неважно…
— Скажите мне, чего вы хотите? — спросил Каридиус, поднося ее руку к губам.
— Давайте поговорим… поговорим о нас с вами.
— Что же можно сказать о нас?
— Не особенно много.
— Мы одни на свете… дом с башнями, пруд, сосны — все это лишь зеленая с серебром рамка вокруг нас.
— Под прудом есть комната.
— …Что?
— Комната… подземелье. Папа велел ее сделать.
— Зачем?
— Он, кажется, боится забастовки рабочих, возмущения вкладчиков банка, революции… это убежище на крайний случай.
— Что навело его на эту мысль?
— Все вместе. Забастовки здесь… события в Европе.
— Знаете что… давайте, посмотрим эту комнату под прудом!
— Нет, нет, нет, туда мы не пойдем. Мы пойдем прямо к воротам, мистер Каридиус.
— Ради бога, не зовите меня мистер Каридиус!
— Нет, так лучше. Если я привыкну называть вас Генри, я могу нечаянно назвать вас так в канцелярии.
— Да, пожалуй, вы правы.
Мисс Литтенхэм потянула его за руку:
— Пойдем к воротам.
— Не хочу.
— Нам еще долго итти лесом.
Каридиус нехотя последовал за ней.
— У меня такое чувство, словно я покидаю рай, — сентиментально пожаловался он.
— Мистер Каридиус, поймите, мы ведь не такие, как те на террасе: мы не должны поступать, как все…
— Кто все?
— Ну, все эти артистические натуры, которые живут только настоящим… Искусство всегда живет настоящим… А мораль — она предусмотрительна, она смотрит вперед, в будущее. В этом вся разница между искусством и моралью. Оба эгоистичны, но в то время, как мораль берет векселя, искусство требует наличных.