— Разумеется. С какой бы иначе стати мне приезжать? Мегрэ ведь и вправду был с ней знаком… Все получилось очень удачно. Когда он представился, Нина малость струхнула, но комиссар любезно осведомился:
— Вы разрешите мне перекусить с вами? Около окна на скатерти в красную клетку стояли два прибора из грубого фаянса. В чашках дымился кофе. У масла был привкус ореха.
Нина в самом деле косила, отчаянно косила. Она это знала и, стоило взглянуть на нее попристальней, смущенно и стыдливо пустилась в объяснения:
— Когда мне было семнадцать, мать настояла, чтобы я оперировалась: левый глаз у меня косил внутрь. После операции он стал косить наружу. Хирург предложил безвозмездно повторить операцию, но я отказалась.
Странно! Через несколько минут собеседник переставал замечать ее косоглазие. И даже убеждался, что ее можно счесть почти хорошенькой.
— Бедный Альбер! Если бы вы его знали! Он был такой добрый, веселый, всегда старался сделать людям приятное.
— Он был ваш кузен?
— Троюродный, седьмая вода на киселе. Выговор Нины тоже был не лишен известного обаяния. Но больше всего в ней чувствовалась безграничная потребность в нежности. Не в нежности других к ней самой, а в возможности изливать свою нежность на других.
— К тридцати годам я осиротела. Я уже была старая дева. Родители мои располагали кое-каким состоянием, и я никогда не работала. Мне стало тоскливо в нашем большом доме, и я перебралась в Париж. Мы с Альбером были едва знакомы. Я навестила его.
Да, да, Мегрэ понимал. Альбер тоже был одинок. Она сумела окружить его вниманием, к которому он не привык.
— Если бы вы знали, как я его любила! Вы же понимаете, я не требовала, чтобы он любил меня. Я знаю, это невозможно. Но он убедил меня, что это не так, и я делала вид, что верю ему, только бы он был доволен. Мы были счастливы, господин комиссар. Убеждена: он был счастлив. Не было у него причин чувствовать себя несчастным, верно? Мы только что отпраздновали годовщину свадьбы. Не знаю, что произошло на скачках. Он оставил меня на трибуне, а сам пошел в кассу. Потом вернулся чем-то озабоченный и все время озирался, словно искал кого-то. Повез меня домой на такси и все время смотрел назад. У дома скомандовал водителю: «Дальше!» Почему — не понимаю. Мы приехали на площадь Бастилии. Он вылез, а мне велел: «Возвращайся одна. Приду через час-другой». Его уже, видимо, преследовали. Вечером он не вернулся. Позвонил, что приедет завтра утром. На следующий день дважды звонил мне.
— В среду?
— Да. Во второй раз сказал, чтобы не ждала его, а шла в кино. Я не соглашалась, он настаивал. Чуть не рассердился. Я и пошла. Вы их арестовали?
— Кроме одного, который не замедлит угодить к нам в руки. Думаю, в одиночку он не опасен, тем более что мы знаем его имя и приметы.
Мегрэ не бросался словами. В этот самый момент инспектор отдела охраны нравственности взял Сергея Мадоша в грязном публичном доме на бульваре Ла Шапель, где тот отсиживался со вчерашнего вечера, упрямо не желая уходить. Мадош не оказал сопротивления: он был мертвецки пьян, и в полицейскую машину его пришлось тащить волоком.
— Что собираетесь делать дальше? — осторожно полюбопытствовал Мегрэ, набивая трубку.
— Не знаю. Наверняка вернусь в родные края — с рестораном мне одной не справиться. А у меня никого. Никого, — повторила она и посмотрела вокруг, словно ища, на кого бы перенести свою нежность. — Как теперь жить, не представляю.
— А почему бы вам не усыновить ребенка?
— Вы думаете, я сумею?.. Мне доверят?.. — недоверчиво вскинула она голову, но тут же заулыбалась, и эта мысль с такой быстротой заполонила ее голову и сердце, что Мегрэ стало страшно: он ведь только хотел прощупать почву.
— К этому мы еще вернемся. Мы ведь увидимся, если не возражаете. К тому же мне надо отчитаться перед вами: мы позволили себе открыть ваш ресторан.
— Вы знаете ребенка, который…
— Да, сударыня, есть малыш, который через несколько недель или месяцев может остаться без матери.
Нина сильно покраснела, комиссар тоже: он злился на себя, что так неосторожно затронул эту тему.
— Он совсем маленький? — пролепетала она.
— Совсем.
— Но ведь он не обязательно вырастет таким же, как…
— Простите, сударыня, мне пора возвращаться в Париж. Но сперва позвольте еще один вопрос. Альбер сказал по телефону, что вы знаете меня. А я не могу вспомнить, где я вас видел.
— Зато я прекрасно помню. Это было давно. Мне едва исполнилось двадцать. Мама была еще жива, и мы отдыхали в Дьепе.
— Отель «Босежур»! — вырвалось у комиссара: он провел там с женой две недели.
— Все постояльцы только и говорили что о вас, разглядывали вас украдкой.
У Мегрэ был забавный вид, когда такси мчало его обратно в Париж по залитым ярким солнцем полям. На живых изгородях уже взбухали первые почки.
«А в самом деле, не худо бы устроить себе каникулы», — думал он, вероятно под впечатлением недавних воспоминаний о Дьепе.
Он знал, что ничего подобного не произойдет, но время от времени такая мысль приходила ему в голову. Она вроде насморка, от которого лечишься работой.
Пригороды… Жуэнвильский мост…
— Поезжайте по Шарантонской набережной. Бистро было открыто. Шеврие выглядел озабоченным — Очень рад, что заехали, шеф. Мне позвонили, что все кончено, и жена спрашивает, ехать ли ей за провизией.
— Ни к чему.
— Меня осаждают, не видел ли я вас. По-моему, вам названивают и домой, и куда только можно. На Набережную позвоните?
Комиссар заколебался. На этот раз он действительно выдохся и у него одно желание: сладострастно нырнуть в постель, погрузиться в глубокий, без сновидений сон и отсыпаться сутки подряд. Впрочем, ничего этого не будет: его поднимут гораздо раньше. При его попустительстве на набережной Орфевр слишком укоренилась привычка отвечать вместо «да» или «нет» — «Позвоните Мегрэ».
— Что вам налить, шеф?
— Кальвадоса, если уж тебе хочется.
С кальвадоса здесь началось, кальвадосом и кончится.
— Алло!.. Кто меня вызывает?
Звонил Боден. Комиссар забыл о нем, как и о нескольких других сотрудниках, до сих пор бесполезно дежурящих в разных точках Парижа.
— Письмо у меня, шеф.
— Какое письмо?
— До востребования.
— Ах да! Прекрасно.
Бедняга Боден! Невелика польза от его находки.
— Может быть, мне вскрыть конверт и сказать вам, что в нем?
— Сделай одолжение.
— Минутку… Вот. Текста никакого. Только железнодорожный билет.
— Правильно.
— Вы знали?
— Догадывался. «Париж — Годервиль» и обратно, первый класс?
— Точно. Вас ждут начальники станций.
— Это по ведомству Коломбани.
Мегрэ отхлебнул кальвадоса и слегка улыбнулся. Еще одна черточка к портрету Маленького Альбера, которого он не знал при жизни, но в известном смысле реконструировал по фрагментам. Как многие завсегдатаи скачек, хозяин бистро невольно опускал глаза на землю, усеянную проигрышными билетами ПГТ: иногда среди них попадаются выигрышные, выброшенные по ошибке. В то утро Альбер наткнулся не на выигрышный билет, а на железнодорожный.
Не будь у бедняги этой мании, не приметь он человека, уронившего из кармана кусочек картона, не ассоциируйся у него в голове название Тодервиль со зверствами пикардийской банды, не отразись на его физиономии овладевшее им волнение, Альбер остался бы жив. Зато еще несколько старых фермеров и фермерш отправились бы в мир иной, после того как Мария поджарила бы им пятки.
— Моя жена хотела бы немедленно закрыть лавочку, — объявил Шеврие.
— Закрывайте.
Потом были улицы, счетчик, нащелкавший фантастическую цифру, и г-жа Мегрэ, которая, не успел муж натянуть на себя одеяло, безапелляционно изрекла:
— На тот раз я выключаю телефон и не открываю на звонки.
Начало фразы комиссар расслышал, конец — нет.