Ей уже надо было выходить, чтоб вовремя прийти к Клаусу, но ей было так лень. Хотелось простоять вот так — подставив лицо солнцу и свежему воздуху, высунувшись из окна — и больше ничего не делать. Но работать надо — войну никто не отменял.
Она долго стояла у шкафа и все никак не могла выбрать, в чем ей идти. «Пальто или плащ?» — размышляла она, задумчиво закусив губу. В пальто могло быть жарко, а в плаще — холодно. Что же ей делать? «Если надену пальто, — она взяла вешалку с ним в руку, — а на улице жарко, то просто сниму его или расстегну. А если я надену плащ, — в другую руку взяла вешалку с плащом, — и будет холодно, то… А ничего я не сделаю. Придется возвращаться домой и надевать пальто. А мне будет лень возвращаться, так что, решено — иду в пальто».
Вот с выбором обуви у Лены не возникло никаких проблем. У нее были специально для такой погоды весенне-осенние ботинки на небольшом каблуке. Она все время жалела, что может носить их только два сезона, а не все четыре.
Выйдя за калитку, Лена закрыла глаза и глубоко вдохнула. Пахло бензином и тюльпанами — уже знакомый для Лены запах. Именно его она учуяла, выйдя из штаб-квартиры СД. Для «полного комплекта» не хватало сигаретного дыма, а с ним и штандартенфюрера. Но она сразу же отогнала от себя мысль о мужчине. «Не смей думать о нем! — ругала она себя. — Забудь Шнайдера, Лена. Ради своего же блага забудь. И проверять его не надо — просто забудь и все».
Неспешно идя по улице, Лена разглядывала лица прохожих. Все рады солнцу и теплой погоде. Дети, играя во что-то, бегают и счастливо кричат. Кажется, будто и нет войны. Будто это всего лишь дурной сон, который закончился с появлением такого родного, такого теплого солнца. Но война все еще продолжалась, люди гибли каждый день. А ее, Лену, в Ростове все еще ждала ее любимая бабушка. «Жаль, — подумала Лена, — что Клаус не может передать мне хоть какую-нибудь весточку от нее. Хоть строчку, хоть слово… Хоть что-нибудь. Я так соскучилась по ней».
Проходя мимо школы, девушка обратила внимание на то, что в школьном саду «расцвела» ольха — на тоненьких руках деревьев появились сережки раньше, чем листья. «Ну, — подумала Лена, усмехнувшись, — точно весна пришла».
Так же, рядом со школой Лена заметила, что здесь очень тихо. Обычной, рядом со школой всегда было шумно — дети ведь. «Где же они? — на пару секунд остановившись, Лена посмотрела по сторонам. — Я видела только тех нескольких, что играли. Где остальные? Почему не в школе?» Но, быстро вспомнив о том, какое сейчас время, она лишь быстрее шагала вперед по улице. В школах сейчас почти и не было уроков — дети помогали стране, работая на заводах и фабриках.
Но, как это обычно и бывает, что-то должно было прервать такое замечательное, как показалось Лене, утро. Над Берлином прозвучал неприятный звук воющей сирены. Лена замерла на месте, подняв голову и устремив взгляд в небо. Советских самолетов пока не видно, но слышно — издалека доносится их свист. Хоть зная, что это свои, Лена поспешила в укрытие, влившись в толпу людей, бежавших в бомбоубежище.
Сидя в подвале, Лена размышляла о чем-то своем, стараясь не слышать громких взрывов, как ей казалось, раздававшихся чуть ли не из соседнего дома. В помещении воняло потом и кровью. Один мужчина, спеша сюда, упал и разбил колено. Кто-то также споткнулся, упал и поранил руку. Каждую минуту на носилках или на руках приносили новых пострадавших — теперь по всему подвалу несло еще и горелой плотью. Девушки-медсестры пытались оказать пострадавшим хоть какую-то помощь, промывая раны и забинтовывая их. Пожилые женщины тихо плакали, утирая слезы платками. Дети рыдали в голос, матери пытались их успокоить.
«Какая страшная война, — подумала Лена, смотря на то, как медсестра уносила небольшой тазик с ранее чистой, но теперь окрасившейся в темно-алый водой. — Многие люди страдают непонятно из-за чего. Как жаль, что они, — под „ними“ она имела в виду советских летчиков, — не могут просто забрать меня из этого ада. Да, можно сказать, что я тут шикарно жила по сравнению с тем, что творилось в эти годы в СССР. Но уж лучше, если бы я была там, на Родине, со своими, а не здесь — в окружении незнакомых мне людей. Любая оплошность, любая ошибка стоит мне жизни. Почему я? — Она, чувствуя, как по спине пробежался холодок, встретилась взглядом с мужчиной, которого только что внесли. Он уже не кричал — сорвал связки — и потому лишь сипел от боли. Вся его светлая рубашка на груди алела увеличивающимися в размерах пятнами, одной ноги не было. — Я не хочу видеть страдающих людей. Я не могу смотреть на них. Это невыносимо».